Для молодого друга Карл Иванович переводил что-то из немецкой литературы. Иванов же, по первой его просьбе, сделал для него рисунок с головы Шиллера (работы Даннекера), хранившийся в Академическом музее.

Как и Рабус, он внимательно следил за новинками литературы.

«Везде кричат о романе „Ив. Выжигин“, — писал он другу еще 27 апреля 1829 года. — Его здесь превозносят, и я, быв отягчен недугом и чувствуя себя не в силах заниматься серьезным, прочитал сіи 4 части и нашел, что Булгарин столько же имеет дара описывать пороки, сколько сам в них неподражаем; в отношении же добродетели во всем романе чувствуешь натяжку».

Характеру Иванова претит цинизм.

В ту пору всего более его занимает высокое, героическое в искусстве. «Высоким вообще называют все, возвышающее нас превыше того, что мы были, и в то же время заставляющее нас чувствовать сіе возвышенное», — запишет он в записной книжке.

Другая запись: «Не иначе, как посредством терпеливого труда, можно создать произведение совершенное…»

Малоизвестный Дюрер заинтересовывает Иванова. («Дюрер художник истинно народный».) Гравюры с картин Леонардо и Рафаэля, Тициана и Пуссена тщательно им изучаются. В вышедшей книге Вакенродера «Об искусстве и художниках» он ищет сведений о Рафаэле. Чувствуется, ему близки слова художника, как важно в юности учиться у великих мастеров и найти свой «род живописи».

Из размышлений, касающихся задуманных картин: «Чтобы зритель, взирая на картину, преисполнился сам высокости или чтобы она породила в нем высокие чувства».

В ту пору Ивановым задумано несколько картин на темы из русской истории. Удивительно, но писать своих героев он намеревался не в патетический или героический момент, как требовала Академия художеств, а в обычной житейской обстановке, может быть, твердо осознавая, что именно в обыденном всего более проявляется истинно высокое в человеке («Греки приносят дань Святославу близ Царьграда с униженностью. Застают его самого с товарищами, жарящего на копье кобыльи части. Он отвергает злато»). Князь Пожарский видится ему «у сеней дома своего на смешенных лавках или на вынесенной нарочно кровати на крыльцо, пользующимся воздухом в своем селе, ибо он отдыхает. Тут же гуляют куры, утки; птицы в клетках сидят на стенке и разные тому подобные обзаведения, что, кажется, составить должно картину в высоко домашнем роде». Жизнь мирская, жизнь смиренная — не она ли суть главное, не она ли и подготавливает человека для трудной минуты?

До июня месяца 1830 года терпеливо ждал Александр Иванов Рабуса, занятого работой над картиной. Но жесткие сроки, установленные Обществом поощрения художеств, не позволяли ждать долее, и ехать в Рим ему пришлось с другим художником — Григорием Лапченко.

…Стоя на палубе судна, художники видели золоченые купола церквей, мачты кораблей, находящихся на рейде, матросов, снующих с грузами на пристани, родных, друзей, пришедших проводить их в дальнюю поездку.

Мог ли думать Александр Иванов, что видится со многими из них в последний раз.

О чем-то разговаривали папенька и маменька, поглядывая в его сторону (Екатерина Ивановна украдкой, время от времени, прикладывала платок к глазам), махали руками любимые сестрицы; друзья-однокашники Измайлов, Васильченко и Спарро старались казаться веселыми, но все же в их лицах угадывалась грусть.

Грустно было и Александру Иванову. Он оставлял родителей, дом, друзей, мастерскую…

Наконец судно снялось с якоря и, подгоняемое попутным ветром, направилось к выходу из залива.

Прощай, Санкт-Петербург, прощай детство и юность.

— Не поминайте лихом! — закричал Лапченко, но на удаляющемся берегу его уже не слышали.

— Простите нас Христа ради, — едва слышно произнес Иванов.

Папенька — самый близкий человек на свете, будто услышав его, замахал шляпою.

Теплые чувства между ними сохранятся до самой кончины Андрея Ивановича.

Чем далее отплывало судно от родных берегов, тем большая грусть овладевала художниками.

Ночью из-за тумана стояли в море и только с рассветом медленно двинулись далее.

Выглянуло солнце, туман вконец рассеялся, и бескрайняя водная гладь открылась взору. Крича, кружили чайки близ судна, подлетая к самому борту. За кормой вытягивался длинный пенный след. К полудню усилился ветер. По гребням волн побежали барашки. Солнце скрылось за тучи, вокруг потемнело. Корабль раскачивался на волнах, скрипели мачты. Ветер трепал и рвал паруса. Неизвестно куда исчезли чайки. Едва ли не на корточках, обдаваемые водной пылью и брызгами, художники добрались до капитанской рубки и, устроившись возле нее, пролежали там до глубокой ночи, не разговаривая, переживая происходящее. Судно то поднималось, то падало в пропасть: не раз и не два огромные белоголовые волны вырастали перед художниками и, опрокидываясь, обливали их и палубу пеной. Казалось, ужасу не будет конца…

На пятый день пути, в 8 часов вечера прибыли в Травемюнде — гавань в Любеке, куда привозили русских путешественников, отправлявшихся за границу.

Германия!

Захватив чемоданы, поспешили на берег. В удивлении смотрели на прижавшиеся друг к другу одноэтажные дома, вытянувшиеся словно пиявки. Несмотря на поздний час, отправились осматривать местность. Лишь к полуночи вернулись в «Отель де Амбур», где оставили вещи, и долго обсуждали увиденное. Смеясь, вспоминали первую встреченную иноземку — старуху-немку с тщательно завитыми седыми буклями.

Утром бот отвез их в Штеттин, откуда на почтовой карете отправились в Берлин. В маленьких городах, на станциях (их здесь называли «шнапсстанцион»), где кондукторы подкреплялись вином и пивом, хорошенькие молоденькие немки пытались соблазнять русских путешественников, но безуспешно («…я удержал твердо порывы сильнейшей страсти», — сообщал Александр Иванов отцу).

Надобно сказать несколько слов о спутнике Александра Иванова. Обаятельный, с живой душой Григорий Лапченко был крепостным графа М. С. Воронцова — наместника Новороссии. Граф, — человек властный, умный, — ценил искусство и покровительствовал талантливым людям. К тому же ему хотелось иметь художника «из своих людей». Благодаря ему Лапченко попал в Академию художеств, а по окончании ее Воронцов на свои деньги отправил его в Италию. Не знал, да и не мог знать Лапченко, что в Италии женится на одной из красивейших девушек и что здесь настигнет его несчастие — он потеряет зрение и не сможет более заниматься живописью.

У Александра Иванова было с собой письмо казначея Общества поощрения художников А. П. Сапожникова[16] к русскому пенсионеру в Риме живописцу П. В. Басину (письмо Иванов не успеет вручить адресату: Басин до приезда художников в Рим уедет в Россию). Кроме письма в чемодане лежали тетради с выписками из прочитанных книг по искусству и строгая инструкция, полученная от Общества поощрения художников, которую Иванов перечитал не раз.

Были в ней следующие строки: «Общество Поощрения… приняло вас в число своих пенсионеров и определило отправить в сем качестве на четыре года в Рим, для усовершенствования в исторической живописи…

В проезд ваш по Германии и будучи в Италии, вы должны посещать собрания картин, церкви и дворцы, в которых имеются отличные художественные произведения, и как наиболее изобилуют оными столицы, то вы особенно в них не упустите обозревать все достопримечательности. В некоторых, по мере надобности, вы можете останавливаться на неделю, или более; так напр.: в Берлине, где Академия Художеств, королевская галерея на Сан-Суси, заслуживают примечания, вы можете прожить дней семь. Отправляясь отселе в Дрезден, вы здесь найдете редкое собрание картин классических в галерее королевской и антиков в Японском дворце. Вы тут первый раз увидите Рафаэля, Корреджио, Каррачи в полной, если можно так сказать, силе их…»