— Пишите, пишите! У кого не будет написано, отпорю…

Даже учителя рисования и те были все оригиналы. Дмитрий Миронович Ушаков, бедняк из бедняков, некогда один из лучших учеников Академии, первого выпуска после ее основания, являлся в классы из гавани, в изорванной плисовой шубе, в малиновом сюртуке самого грубого сукна, с сайкою в кармане.

В зимнее время придет за час до занятий, сядет на задние скамейки в ожидании учеников, разомлеет в тепле, да и заснет, громко похрапывая. Придут воспитанники, начнут повторять его храпение, сделается шум, смех. Ушаков проснется рассерженный, с гневом посмотрит на учеников, погрозит морщинистым пальцем. Был он уже стар. Все и забыли, что некогда считали его в Академии лучшим историческим живописцем.

Одноглазый Николай Никитич Фаняев (сказывали, глаз выбили ему в драке) всегда был сердит, говорил басом от неумеренного употребления алкоголя и бывал дерзок на руку.

Ученики боялись его ужасного голоса и его нетрезвости. Изрядно выпив, Фаняев буйствовал.

Но были и другие преподаватели. К примеру, доктор Илья Васильевич Буяльский. Знаменитый хирург, он когда-то мечтал посвятить себя живописи, но судьба распорядилась иначе: он отдал предпочтение Медико-хирургической академии пред Академией художеств. Никто в России не знал так анатомии, как он.

Буяльский читал свой предмет превосходно. Привозил на уроки гипсовые слепки с трупов или даже части трупа и препарировал при учениках. Молодежь всегда с большим любопытством слушала объяснения почтенного доктора, который к тому же часто высказывал дельные замечания и по части искусства. Например, он говорил:

— Вот у вас все восхищаются Рафаэлем, а почему? — Потому что он был не только гениальный художник, но и хороший знаток анатомии и вообще человеческих форм. Всмотритесь в лицо Богоматери Рафаэля, и вы найдете, что это лицо девицы, а не замужней женщины. У последней верхняя губа рта всегда закругленная, тогда как у девицы она всегда острая, угловатая.

Всеобщую историю, равно как и русскую, а также географию преподавал Богданович. Рассказывал о древних событиях, истории Рима высокопарно, но всегда с воодушевлением. Казалось, забывал обо всем на свете, кроме того, о чем говорил. Причем, старался построить рассказ свой о том или ином событии так, чтобы он мог послужить сюжетом для будущей исторической картины.

Над всеми учителями и гувернерами был досточтимый инспектор Кирилл Иванович Головачевский, старик 75 лет. Ученики любили его. Он был ласков и учтив со всеми.

Приходя в рекреационный зал, Кирилл Иванович частенько приносил для чтения ученикам разные книги: Илиаду, Одиссею, Энеиду, Овидиевы «Метаморфозы», — все, разумеется, в русских переводах. Не забывались и русские писатели. Ученики читали вслух Карамзина, Жуковского, Батюшкова…

Нельзя не упомянуть и художников, преподававших, правда, воспитанникам старших возрастов: Г. И. Угрюмова, В. И. Шебуева, А. И. Иванова, С. С. Щукина…

Через много лет, пребывая в Риме, Александр Иванов, вспоминая минувшие годы, сделает следующую запись к собственной автобиографии: «Не имея строгого присмотра за учением, время юных лет (убил ленью и) прогуливая часы лекций. Введя в обыкновение сей образ жизни, притупил свои способности к словесным наукам».

Нельзя не привести и еще одной, несколько мрачноватой записи Александра Иванова, сделанной в зрелые годы: «Обыкновенный образ жизни художника русского следующий: молодые лета он употребляет на начальные познания по искусству, сопровождаемые безтолковыми методами наук в Академии. Когда искусство его, управляемое более природными способностями, потом просвещением, подвигнет (его) в известную степень совершенства, то Академия дает ему золотую медаль, шпагу и отпускает с нею нищаго художника вступить в белый свет. Эта безсловесная душа хватается за все, что попадется. Безсовестные цены и сроки в конец убивают его природные способности. За ними следуют выговоры правительства, самого императора и наши (общества Поощрения Художеств). Наш брат — художник русский делается после сего совершенно купцом и безсовестным спекулятором. В сем состоянии, дожив до старости, требует почестей и, наконец, с растерзанной душой ложится в гроб»[9].

Вступление в должность президента Академии художеств А. Н. Оленина стало скоро сказываться. Всем прежним беспорядкам и вольности наступал конец.

Высшее художественное учреждение России будто бы проснулось вдруг от спячки, и все увидели в каком они положении.

Новый президент Академии художеств начал с приведения в порядок ее денежных сумм, хозяйственной части. Были уплачены долги, исходатайствованы крупные пособия, увеличен бюджет; произведены крупные переделки в зданиях. Собственными приношениями Оленин положил начало «кунст-камеры».

Принялся он и за художественные классы. Оленин сделал попытку ввести археологию в общий курс художественного образования. Открыт был манекенный класс, где манекенов одевали в римские и греческие костюмы. Появились греческие шлемы и латы, сделанные из латуни, римские туники…

Над нововведениями посмеивались, но все же стали более держаться натуры.

Должность вице-президента после кончины Чекалевского оставалась некоторое время не занятою. Наконец в 1818 году вице-президентом назначается действительный тайный советник А. Ф. Лабзин.

Человек энергичный, хорошо знающий природу человеческого характера, он выгодно отличался от людей своего круга. С учениками обходился вежливо и ласково, а всех поставленных выше терпеть не мог, держал себя с ними грубо и дерзко. Слыл либералом. Еще студентом Московского университета он подпал под нравственное влияние кружка московских масонов Новикова и Шварца, был принят в их «семинарию» из которой вынес то нравственно-религиозное, мистическое направление своей духовной деятельности, которое сохранил на всю жизнь. Будучи принят в общество мартинистов, он быстро шел в чинах.

Издатель известного журнала «Сионский Вестник», ученик Шварца, А. Ф. Лабзин основал свою масонскую ложу «Умирающего Сфинкса» и возглавил одно из течений масонства.

Противники Лабзина обвиняли его в том, что статьями своего журнала, отрицая необходимость церковной обрядности и форм, он подрывает уважение к церкви, отрицает необходимость принадлежности к ней и вводит учение, противное обрядам и установлениям Вселенских Соборов.

Но были у Лабзина и сторонники, большею частью люди влиятельные. Для повышения собственного статуса, а особенно для придания себе силы в глазах своих противников, он стал ходатайствовать о производстве своем в тайные советники и о назначении сенатором. Правда, ходатайство оказалось безуспешным, однако 12 января 1818 года Лабзин был назначен вице-президентом Академии художеств.

Лабзин приглашал к себе воспитанников по воскресеньям. Он учил их петь русские песни, устраивал домашние спектакли, в которых играл и сам. Проявляя внимательность к своим ученикам, он при этом выпытывал их мнения и без устали вербовал «профанов».

Нетрудно предположить, что хорошо поставленное в художественном отношении преподавание, в идейном (Лабзин следил за педагогической стороной академической жизни) не всегда отвечало русским национальным требованиям и интересам.

В какой-то степени этим можно объяснить, что в Академии в ландшафтной, к примеру, живописи вершиной долго считался чисто космополитический пейзаж. Пейзаж выражает особенности национального характера живописца. Русский же характер сковывался как методикой преподавания, так и системой мировоззрения, проповедуемой чиновниками Академии.

Трудно утверждать, что создание национального пейзажа, обращение к отечественной истории тормозилось влиянием таких людей, как А. Ф. Лабзин, но невозможно и отрицать, что осознание художником себя как частицы России, стремление к познанию ее настораживало вице-президента и он всячески гасил подобные тенденции, возникающие в стенах Академии, хотя и пел с учениками русские песни.