Ищите в братских могилах, на кладбищах, под камнями мостовых, под песком на Марсовом Поле, ищите под деревьями парков, ищите на дне Сены.
Пока еще разоблачено не так много. Объясняется это очень просто. Бонапарт, проявив чудовищную ловкость, сумел впутать в это страшное дело и таким образом связать с собой в качестве соучастников множество несчастных людей из официального мира. Гербовая казенная бумага, постановления суда, солдатские патронташи, поповские молитвы — все это его сообщники. Он раскинул вокруг себя свое преступление, словно громадную сеть, — и префекты, судьи, мэры, офицеры и солдаты попались в нее. Это соучастие охватило всех, от генерала до капрала и от капрала до президента. Простой полицейский скомпрометирован не меньше, чем министр. Жандарм, у которого мундир забрызган мозгом и кровью, после того как он застрелил в упор из пистолета ни в чем не повинного человека, чувствует себя столь же преступным, как и его полковник. Наверху бесчеловечные злодеи отдают приказания, которые исполняются внизу кровожадными убийцами. Кровожадность хранит тайну бесчеловечности. Вот чем объясняется это чудовищное молчание.
Между этой кровожадностью и этой бесчеловечностью было даже нечто вроде состязания и борьбы — то, что ускользало от одного, подхватывал другой. Будущее не решится поверить, что возможно такое чудовищное зверство. По мосту Понт-о-Шанж шел рабочий, его остановил отряд подвижной жандармерии; понюхали его руки. «Пахнет порохом!» — сказал один жандарм. Рабочего расстреляли, всадив в него четыре пули. «Бросить его в воду!» — крикнул сержант. Полицейские взяли его за ноги и за голову и кинули с моста. Расстрелянного и брошенного в воду человека подхватило течением. Оказалось, он еще жив, ледяная вода привела его в чувство. Он был не в состоянии сделать ни одного движения, кровь лилась в воду из четырех ран, но блуза держала его на поверхности воды, и его прибило под арку моста. Там его нашли портовые рабочие, подобрали и отнесли в госпиталь; он выздоровел. Выздоровев, он вышел на улицу. На другой день его арестовали и повезли в военный суд. Смерть его пощадила, но Бонапарт не выпустил его из своих рук. Ныне этот человек в Ламбессе.
О том, чему было свидетелем Марсово Поле, о чудовищных ночных сценах, которые потрясали и бесчестили его, — об этом История пока еще ничего не может сказать. Милостью Луи Бонапарта это священное поле Федерации может отныне именоваться Ацельдама. Один из несчастных солдат, которого злодей Второго декабря превратил в палача, с ужасом рассказывал, понизив голос, что в одну только эту ночь расстреляно было не менее восьмисот человек.
Луи Бонапарт наспех вырыл яму и закопал туда свое преступление. Немножко земли, несколько капель святой воды — и все. Теперь там пляшет императорский карнавал.
И это все? Это конец? Ужели бог примет и позволит подобное погребение? Не верьте этому. Наступит день, и под ногами Бонапарта меж мраморными плитами Елисейского дворца или Тюильри эта яма внезапно разверзнется, и оттуда один за другим выйдут трупы, показывая свои раны, — юноша с пронзенным сердцем, старик с трясущейся головой, пробитой пулей, мать, изрубленная саблей, с младенцем, убитым на ее груди: все они восстанут, посиневшие, страшные, и устремят на убийцу свои кровоточащие очи.
В предвидении этого дня История уже ныне начинает над вами суд, Луи Бонапарт. История отвергает ваш официальный список погибших и ваши «оправдательные документы».
История утверждает, что они лгут и что вы лжете вместе с ними.
Вы надели Франции повязку на глаза и заткнули ей рот. Для чего?
Разве для того, чтобы совершать честные поступки? Нет — преступления. Кто боится света, творит зло.
Вы расстреливали в ночном мраке на Марсовом Поле, в префектуре, во Дворце правосудия, на площадях, на набережных, всюду.
Вы говорите: «Нет!»
А я говорю: «Да!»
В отношении вас всякий вправе делать любые предположения, вправе обвинять и подозревать.
И если вы отпираетесь, всякий вправе быть уверенным в своих подозрениях. Ибо ваше запирательство следует считать подтверждением.
На ваши преступления 2 декабря указывает перст общественной совести. Никто не может подумать об этой дате без содрогания. Что делали вы под покровом этой ночи?
Дни ваши исполнены мерзости, и ваши ночи вселяют подозрения.
О! Отвратительное исчадие мрака!
Но вернемся к бойне на бульваре, к этой знаменательной фразе: «Пусть исполняют мои приказания!» — к Четвертому декабря.
В этот вечер Луи Бонапарт, вероятно, сравнивал себя с Карлом X, который не захотел сжечь Париж, и с Луи-Филиппом, который не пожелал пролить кровь народа, — и, надо полагать, воздал себе должное, возомнив себя великим политиком. Спустя несколько дней генерал Тьерри, состоявший ранее при особе одного из сыновей короля Луи-Филиппа, явился в Елисейский дворец. Луи Бонапарт, которому, очевидно, пришло на ум это историческое сопоставление, увидев издалека генерала, крикнул ему с победоносным видом: «Ну как?»
Луи Бонапарт обнаружил свою подлинную сущность, сказав как-то одному из своих прежних министров, который нам передал его слова: «Если бы я был Карлом Десятым и если бы мне в июльские дни попались в руки Лафит, Бенжамен Констан и Лафайет, я бы их перестрелял как собак!»
Будь Луи Бонапарт из тех людей, которые останавливаются в нерешительности перед резней, в тот самый день, 4 декабря, он был схвачен в Елисейском дворце — и победа осталась бы на стороне закона. На его счастье, он не страдает щепетильностью подобного рода. Несколькими трупами больше или меньше — какое это имеет значение? Убивайте, что там рассуждать! Убивайте кого попало — рубите, расстреливайте картечью, душите, топчите, — запугайте насмерть этот отвратительный Париж! Переворот был на волоске от краха — эта великая бойня позволила ему вывернуться. Луи Бонапарт едва не погубил себя предательством, он спасся зверством. Будь он только Фальеро, ему был бы конец; на свое счастье, он оказался Цезарем Борджа. Он бросился вплавь со своим преступлением в поток крови; человек менее преступный захлебнулся бы в нем, он — переплыл. В этом и заключается его так называемый «успех». Сейчас он уже на том берегу, старается обсохнуть и обтереться, кровь льет с него ручьями, а он принимает ее за пурпур и требует себе империю.
II
Продолжение преступлений
Вот он, этот злодей!
И неужели тебе не будут рукоплескать, о Истина, когда на глазах Европы и всего мира, перед богом и людьми, призвав в свидетели честь, присягу, веру, религию, святость человеческой жизни, право, величие души, призвав в свидетели жен, сестер, матерей, цивилизацию, свободу, республику, Францию, — перед его лакеями, его сенатам, его государственным советом, перед его генералами, его священниками, его полицейскими — ты, представляющая собою народ, ибо народ — это истина, ты, представляющая собою знание, ибо знание — это свет, ты, представляющая собою человечество, ибо человечество — это разум, от имени порабощенного народа, от имени изгнанного разума, от имени оскверненного человечества, перед этой толпой рабов, которая не может или не смеет вымолвить ни слова, ты дашь пощечину этому бандиту, устанавливающему «порядок».
А! Пусть другие ищут более умеренные выражения. Я прям и жесток! Я не пощажу этого не знающего пощады злодея, и я горжусь этим.
Продолжим.
К тому, что мы показали, добавим все прочие преступления; нам придется вернуться к ним еще не раз и, если бог продлит нашу жизнь, мы изложим их историю во всех подробностях. Добавим еще массовые аресты, сопровождаемые самыми неслыханными жестокостями, переполненные тюрьмы,[52] секвестр имущества[53] людей, внесенных в проскрипционные списки в десяти департаментах, — а главным образом в Ньевре, в Алье и в Нижних Альпах. Добавим к этому конфискацию имущества Орлеанских принцев и изрядный кусок, оторванный от него для подачки духовенству: Шиндерганнес всегда делился с попами; добавим еще всякие смешанные комиссии и так называемую «комиссию помилования»,[54] военные советы, которые, соединившись со следственными органами, без конца умножают жестокости, отправляют в ссылку одну за другой бесчисленные партии людей, изгоняют часть Франции за пределы Франции. По одному только департаменту Эро три тысячи двести изгнанных и ссыльных. Добавьте к этому страшные проскрипционные списки, которые могут сравниться только с самыми ужасающими бедствиями, известными в истории: не за что-либо, а только за образ мыслей, за убеждения, за честное разногласие с этим правительством, за одно только слово свободного человека, будь оно даже произнесено до 2 декабря, людей арестовывают, хватают, бросают в тюрьму, отрывают землепашца от его поля, рабочего от его ремесла, домовладельца от его дома, врача от его больных, нотариуса от его конторы, должностное лицо от его подчиненных, судью от его суда, мужа от жены, брата от сестры, отца от детей, ребенка от родителей и клеймят зловещим крестом всех поголовно, от самых великих до самых безвестных. Никому нет пощады! Однажды утром в Брюсселе ко мне в комнату входит человек в лохмотьях, небритый, обросший бородой. «Пешком шел, два дня крошки во рту не было». Ему дают кусок хлеба, он жует. Спрашиваю: «Откуда вы?» — «Из Лиможа». — «Почему вы здесь?» — «Не знаю. Прогнали». — «А кто вы такой?» — «Сапожник».
