— Я так и не узнаю, почему отец меня бросил? Ушел от нас! Думал, пойму, когда побываю в квартире. Но так и не дошло, — поделился Сергей.

— Да, мать оболгала его. Он не пил. И даже не выпивал. В квартире ни одной бутылки. Графинов, рюмок не имел. Посуда лишь чайная и кофейная. Из такой не выпивают. Женщинами тоже не увлекался. Это уже по наблюдениям вывод сделал. Жил он одиноко, но не скучал. Имел друзей.

— Откуда знаешь?

— Шахматы видел на столе? Все фигуры потертые! Часто ими пользовались. А в шахматы чаще всего играют вдвоем. Еще он любил классическую музыку. Видел дискеты? Знаешь, что он слушал последним? Чайковского. «Времена года». Октябрь. Это месяц твоего рождения.

— Обо мне он давно забыл. И вряд ли когда- нибудь вспоминал!

— Невнимательный ты, Сергей! Он всегда тебя помнил. И, видимо, очень тосковал. Над его рабочим столом висела в рамке фотография. Любительская, правда. Тебе тогда года не было. Голы- шок, кверху попкой. А глаза — стариковские. Как теперь. Они не изменились. Он говорил с тобой. Часто брал это фото в руки. По стеклу увидел. Так что жил ты в его душе прочно. Не зря и квартиру именно тебе завещал. Он любил тебя. Моя мать сказала, что нашла его дневник. Обычно его ведут очень одинокие и несчастные люди. Она обещала принести. Из него ты многое узнаешь об отце. И, возможно, о матери. Кстати, дневник лежал на виду — на книжной полке. Так что, придя в квартиру, ты обязательно его увидел бы и прочел. На это было рассчитано.

— А от чего он умер?

— Рак у него был. И он об этом знал. Работал на военном предприятии, где получил облучение. Заболел. Больше года пытались его спасти. Но не получилось. Он лишь последние полгода был на пенсии. До этого как-то крепился, работал. Но потом сдали силы, и человек слег. Его часто навещали. Но, как рассказали соседи, умер он дома, тихо, никто ничего не заподозрил. Но пришли его друзья, долго стучали в двери, никто не открывал. Когда взломали и вошли, увидели покойного. Он лежал на полу возле окна. Следов мучений не было. Лицо спокойное. Словно с радостью из жизни ушел. На столе лист бумаги. На нем покойный пытался что-то написать. Но руки уже отказались повиноваться. Из жутких каракулей с трудом разобрали два слова: «Я прошу…» Кого и о чем? Что имелось в виду, никто не узнал его последней воли. Хотел простить, проститься или попросить о чем, только ему известно. Но с тем он и ушел…

— Жаль, что я его не знал при жизни, — вздохнул Сергей и спросил: — А фотографии его есть?

— Имеется так, с какой сделан портрет на памятник. Честно говоря, я не любитель копаться в чужих альбомах. Это удел женщин. Я попросил мать, когда она разберется на новом месте, ни одного письма и фотографии не выбрасывать. Все класть в одно место — в сумку или в чемодан. И сюда потом привезти. Мы с тобой на досуге этим архивом займемся.

— А почему он не завел себе тетку?

— На это нам дневник ответит. Хотя я и без того понимаю, почему остался один.

— Ну, почему?

— Сынок! После твоей матери нужно быть слишком смелым человеком, чтобы снова рисковать! На это способен один из тысячи. После нее любой, даже самый отчаянный, даст себе зарок не только в этой, а и в последующих десяти жизнях никогда, даже под угрозой мучений и страданий, ничего общего не иметь с женщинами, не подходить к ним ближе, чем на пушечный выстрел! Не удивляйся, я все перенес на собственной шкуре и знаю, что говорю. Да и соседи тоже обронили, мол, жил он очень скучно. И если бы не телевизор и магнитола, наверное, разучился бы разговаривать.

— А как же друзья? Если они у него были, почему стал одиноким? Хотя… Я с родительницей был сиротой…

— Нет, ты неправильно понял, сын! Есть другое одиночество. Когда человек и в толпе, и в большой семье, и среди друзей остается один. Это — моральное одиночество. Оно самое больное и страшное. У тебя были твои друзья мальчишки, бомжи и даже я — пусть немного, но скрашивал твое одиночество. У него не было отдушины. Но и это я лишь предполагаю.

— Мне тоже это знакомо. Когда я ушел от вас из-за бабки Вали, мне казалось, что жить уже не стоит. Все равно я всем на свете чужой! Меня променяли на теплицу. Она — своя! Она — кормит. А я только ем. Вот и отвернулись.

— Ты не прав, Сергей!

— Подожди! Я хочу сказать правду! Я хотел умереть! Я звал смерть! Хотел замерзнуть, простыть, окоченеть. А тут шофер… Потом Фаина Ивановна. Знаешь, это не я сам, это она заставила меня выжить. Она чужая. Но родней родительницы. Мы с нею долго говорили вечером. Она меня поняла. И знаешь, что сказала: «Иди, Сержик, куда сердце позовет. Ну а если ему станет холодно, вспомни меня и вернись…»

— Значит, есть на свете люди, какие не выгонят, не обзовут, не закроют передо мной двери дома и сердца. А раз так, стоит пожить еще… Но Фаину Ивановну я хоть иногда буду навещать. Ты не обижайся. Но в ту минуту она сберегла нас друг для друга…

— Спасибо ей! Я хочу с нею познакомиться и поблагодарить за все.

— Мы зайдем к ней? — обрадовался Сергей.

— Само собою. Перед отъездом в Дубровинку.

На следующий день они вернулись домой

загруженные покупками и ждали звонка из деревни.

— Как там наши?

— Завтра уже поедем. Домой! Бабушка пирогов напечет. Чтоб мы их запах из деревни почуяли и не сбились с дороги! — рассмеялся Сергей, вспомнив слова Варвары.

— Думали, за неделю уложимся. А пробыли целый месяц! Как там дома без нас? — беспокоился Александр.

— Мама говорила, что все в порядке! — успокаивал Сергей.

— Милый мой Сергунька, сам не знаю, в чем дело, только тревожно на душе! — признался художник.

— Устали мы с тобой! Измотались. Оттого нервы сдают!

— Может быть! — подскочил Александр к зазвонившему телефону, сорвал трубку: — Стеша!

— Это не Стеша! Это я, Варвара! — послышалось сквозь шум и пощелкивание.

— Мать! А где Стеша?

— В больнице она, сынок! Надысь увезли ее в район. С деревни «неотложку» вызывали.

— Что случилось с нею?

— Схватки начались. А в Дубровинке не могут роды принять. В больнице ни тепла, ни света, все поотключали за долги. Хоть в избе рожай. Хорошо, если все нормально обойдется. А не приведись, какая загвоздка, и помирай баба? Я докричалась до района!

Увезли вместе со схватками. Я уже туда звонила утром. Сказали, что дочку родила! Аж на четыре кило. В два часа ночи! Со Стешкой все нормально. Так врачи сказали.

— Мы с Сережкой завтра выезжаем. Сами Стешу навестим.

— Теперь уж не только ее. А и Машеньку! —

поправила Варвара.

— До встречи, мать! — положил трубку художник и, подняв Сережку на руки, закружил по комнате, как когда-то, давным-давно. — А у меня дочка есть! Машенька! Сестра твоя! Слышишь, Сержик! Я — отец! — сияла на лице глупая, счастливая улыбка.

— Когда их домой отпустят? — спросил мальчишка.

— Не знаю. Но Стеша скажет. Сама фельдшер, разбирается.

…Не успели порадоваться, в двери позвонили.

— Кого это принесло на ночь глядя? — удивился Александр. Еще больше изумился, увидев через глазок мать.

— Что случилось? — торопливо открыл дверь.

— У тебя дочка родилась! Мне Варя телеграмму прислала. Я ей по телефону адрес сказала. Она и сообщила.

— Я только что с нею говорил.

— Выходит, опоздала тебя поздравить? А так спешила. Ну ладно. Тогда разгрузите меня. Вот эта сумка — все для Вари! А здесь — твое, Сережка!

И дневник отца! Там до последнего дня — все записи. Тебе их обязательно прочесть нужно. Самому. Это Стеше — она сама во всем разберется! Здесь Любе и Лене. А Машеньке — еще не успела. Ну, да скоро приеду к вам. Немного разберусь с квартирой, наведу порядок и в деревню! Внучку нянчить! А ты, Сережка, меня не подведи. Я все учебники тебе собрала, методички. Смотри, занимайся. Не упускай время! Договорились?

— Само собою разумеется! — ответил сухо.

— Кстати, там в сумке у тебя отцовские фотографии. Их немного. Есть письма. И тебе! Не отправил. Видно, не знал адреса, потому получишь их с большим опозданием, — вздохнула женщина.