«Кто им поможет? В беде все отворачиваются даже от родных!» — вкапывал столбы для качелей.
— Дядь! А как тебя зовут? — подошла совсем близко конопатая, щербатая девчонка.
— Николай…
— А меня — Любка! А как мне тебя звать?
— Как сама захочешь, — отмахнулся устало.
— Значит, буду звать тебя шкелетом, как бабка.
Николай усмехнулся:
— Выходит, я хуже пугала?
— Нет! Ты хороший! Качелю делаешь…
— Почему дразнишь?
— Я не дразню. Просто ты тощой, вот бабка и велела позвать тебя, чтоб поел.
— Заморился, Миколай? Не успел оглядеться, уже работы прорва навалилась? — посочувствовала Варвара, подвинув тарелку борща. — Ешь, родимый! Дух переведи. Я ить баньку затопила. Нынче попаришься. И спать будешь в чистой постели. В комнате. Авось скорей обвыкнешься.
Николай ел жадно. Он и сам не думал, что так истосковался по домашней еде.
— Може, не так хорошо, как в городе. По-простому живем, трудно. Работы много. Зато никому не завидуем и не воруем. Спокойно спим, — говорила Варвара.
У Николая от этих слов кусок поперек горла застрял.
— Да что это с тобой? — колотила по спине баба, испугавшись не на шутку. А Николай никак не мог продохнуть и задыхался.
— Нагнись! Скорей! К полу! — торопила Варвара.
Николая рвало. Вместе с этим пришло облегчение.
— Я что-то не то болтнула? Не обращай на меня вниманья, голубчик наш! Мне боязно, что не понравится тебе и уйдешь, сбегишь от нас! Вот и брешу, чтоб середь нас не совсем кисло было, — призналась баба простодушно. — Вот у меня когда еще мужик был живой, все говаривал, мол, у бабы в голове, как в соломенной крыше, окромя ветру ничего не сыщешь. Верно, он был прав, — продолжила Варвара.
— От чего он умер? — спросил Николай.
— Застыл. Рубил прорубь. Провалился под лед. Воспаленье получил. За неделю сгорел. Свечкой. Даже проститься не успел. Голос отнялся. Опосля того наняла мужиков, чтоб нам свой колодец выкопали. Каб раньше то справила, может, и доныне жил…
— У всякого свой срок на земле. Своя пора рожденья и смерти. Это не от нас! — отодвинул
Николай тарелку. И спешно встал из-за стола, увидев, что Стешка рубит дрова.
— Дай топор! — не попросил, потребовал.
Николай рубил дрова, радуясь, что избежал
Варвариных расспросов о его жизни. Он боялся их больше всего на свете. Он не хотел будить память. Она еще не зажила и болела нестерпимо.
«Немного приду в себя и подамся куда-нибудь отсюда, — думал человек, раскалывая чурбаки на ровные полешки. — А куда идти? К кому? — потел лоб. — Никому не нужен. Везде чужой, лишний. Даже родня хуже врагов», — снова начинало звенеть в висках. И, ухватив топор покрепче, крошил поленья так, что в глазах рябило, как врагов, как гною беду — в щепки…
Стешка уже не успевала уносить дрова в сарай. А Николай, забывшись, рубил остервенело. Поленья разваливались со стоном.
Взмокла рубашка, но Николай не замечал. Лишь скулы на лице побелели.
«На тебе, зараза!» — врезался топором в середину чурбака.
«Вот тебе, гад!» — разваливал громадный чурбак пополам. И колол на мелкие поленья.
— Отдохните! — предложила Стешка.
Она запыхалась, раскраснелась.
— Я не устал! — колол дрова, словно рисовал ровные, белые поленья.
— Миколай! Передохни, голубчик. Гля! Какую гору навалил! На цельный месяц хватит! — вышла на крыльцо Варвара.
Когда Николай сел перекурить, к нему подошла Любка. Присела рядом:
— А я тебе леденцов принесла. На, возьми. Бабуля их с района привезла. Вкусные. Грызи.
— Я их не ем.
— Боишься, зубы болеть будут? Это брехня! Зубы от конфетов не болят. Ты не слушай мамку. Она неправду говорит. Зубы болят, когда конфетов долго нету. Вот.
— Все равно не хочу. Я их не люблю!
— А разве такое бывает? — вытаращилась Любка удивленно и выронила леденец из-за щеки.
— Я уже старый. Потому не ем конфет.
— Бабуля тоже старая, а ест.
— Она — женщина…
— А мой папка, так бабуля говорит, даже у нас конфеты отнимал. Выходит, он тоже — тетка?
— Люди разные…
— Совсем разные. Это правда. Папка никогда дрова не рубил. Наверно, не умел. Потому бабуля его не любила и говорила, что он штаны срамит. А ты к нам надолго?
— Пока не знаю, — растерялся Николай.
— А почему?
— Вдруг я штаны опозорю?
— Нет! Тебя бабуля голубчиком зовет. Значит, полюбила. Выходит, ты мужик.
— Шкелетом тоже называла.
— А это не стыдно. Шкелет — это тощий. Но ты потолстеть сумеешь, если захочешь.
— Любка! Иди в баню! Мать ждет! — позвала девчонку Варвара. И подойдя к Николаю, спросила: — От чего горюешь, Миколай! Что душу точит? Иль не нравится у нас? Иль измотался вконец?
— Нет, Варвара! Не в том дело. Привыкнуть надо. Если сумею, — признался честно. И добавил: — Как-то все неожиданно получилось. Свалился я к вам, как снег на голову. А у вас и без меня забот невпроворот. Даже стыдно.
— Да ты об чем? Помилуй! Мужик в доме завсегда нужон. Сам видишь, пропадаем. Захирели вовсе. Бабьи руки — немощные. Я ж в район, знаешь, зачем ездила? — рассказала об объявлении. — Там еще неведомо, кто сыскался бы! Может, пьяница, иль никчемник, иль лихой какой? Ты ж глянь на себя! Совсем даром взялся. Даже на газету не потратилась. А уже столько делов в доме переделал! И не хвалишься, не грызешься с нами. Покуда псе ладно. Чего нам всем нужно, чтоб не обижал, помогал где сможешь, заступником был. Сначала стерпимся, а потом, может, и свыкнемся?
— Не знаю, Варвара. Трудно вот так сразу что- то обещать. Пока поживу. Если не в помеху. Но вдруг что-то не по душе — не обессудь…
Баба, глянув на него, вздохнула тяжко. Ей было стыдно уговаривать мужика. Она устала от постоянных забот, валившихся на нее каждый день, как дождь через сито. Ей стало страшно, что и в ату зиму ей придется ездить за дровами в лес, в район — за пенсией в одиночку, самой косить траву па сено в
будущем году,
сажать и убирать в огороде. И все вдвоем со Стешкой, а чаще в одиночку.
А
по ночам плакать от боли в пояснице, в суставах. Пожаловаться некому будет. Никто не пожалеет, не скажет доброго слова. Сколько ж еще так-то мучиться? Это ждет и Стешку. Обрадуется ли она моей жизни или проклянет миг своего рожденья и постылую, безрадостную судьбу?
— Не уходи ты от нас! Уж и не знаю, что ты за человек, но поживи. Побудь с нами. Свою душу согреешь. Глядишь, мы рядом с тобой оттаем… Не спеши покинуть. У нас тебе, может, и одиноко. Но нынче средь людей и в большой семье не меньше одиноких и горемычных. В шуме не всегда приметят стонущую душу. А и середь друзей ворогов немало. Родня еще не родственники. Может, от ют нынче в свете много горя развелось. Поживи в нашей тиши. Коль тошно станет, держать не будем, — пообещала баба. И увидев выскочивших из бани внучек и Стешку, предложила: — Сходи попарься, милок! Я тебе молока парного принесу с блинами. Иди! Согрей душу!
Николай парился в бане, не веря в собственное счастье. Когда это было в последний раз? В детстве парился вместе с дедом. Тогда ему было не больше десяти лет. Но умер дед. Прошло детство. С ним, как сказка, забылась баня. О парном молоке уж и не вспоминал. Березовые веники, клюквенный квас, все растаяло как густой пар… Да и было ли все это? А может, приснилось?
«Добрая душа, эта Варвара. Взяла меня к себе в дом, даже не спросив, кто я? Не лезет в душу с бабьим любопытством. Не теребит нервы и память. Хотя имеет на это все права. Ведь не просто в дом, в семью привела. Поверила. А за что? По мужику соскучилась? Непохоже. Нужен хозяин в доме? Ну, какой с меня хозяин теперь? Много забыл, сил не стало, да и годы не те, чтоб по новой впрягаться в непосильную лямку. Это пока, временно. А там, подыщу себе что-нибудь подходящее и уйду. Молча», — думал Николай, поколачивая себя березовым веником.
— Как думаешь? Останется он у нас или сбегит? — спрашивала Варвара Стешку.
Та, усмехнувшись, ответила:
