— А моя завтра приехать обещается. Выходной у нее, — тихо поделился Тимофей.

— Скучает. Выходит, не совсем уж пропащие? — улыбнулся Филин своему письму.

Он положил его в карман рубашки, чтоб не обронить, не намочить. Беречь надо такое. Ведь вот ни разу в жизни никто эдак по-доброму не называл. Даже в горле запекло. А что особого сделал он семье? Рыбы послал? Велика ценность. И говорить смешно.

Когда на следующий день приехала Дарья, Филин узнал, что Мария понемногу поправляется. На работу вышла. Зинка в садик ходит. Но Филина помнит и ждет.

Условники; увидев Дарью, повеселели. Рожи умыли. Впервые за все время не сами себе, баба еду приготовила. Да какую! За уши не оттянуть! Вот бы всегда так! Но где там? Кто согласится с ними здесь жить?

Когда Дарья уехала, мужики заскучали, никто к плите не хотел подходить. Надоело самим… И все чаще невольно вглядывались, вслушивались в голоса сезонниц, приходивших купаться на реку по вечерам.

В палатке бугров, так ее назвали условники, появились свои удобства.

Нашел Филин после прилива громадную ракушку. Принес ее. Одна разлапистая половина пошла на пепельницу. Вторая в мыльницу превратилась.

Глянул Тимка и не остался в долгу. Вырезал из плывуна вешалку. Прибил у входа в палатку. Филин приметил и приволок два китовых позвонка. Обломал, обтесал, отчистил их. Вместо табуреток предложил. Бригадир принес в палатку пару охапок сухой морской капусты. Спать стало теплее, мягче. Филин нашел стеклянный шар от наплавов, оторвавшийся от сетей. Сделал из него жировик. Тимоха сплел из морской капусты циновку и наглухо загораживал теперь вход в палатку. Когда к Тимофею приезжала Дарья, бугор уходил из палатки. Спал под лодкой, не сетуя на холод и неудобства.

Вечерами, когда работа была закончена, а ужин съеден, условники сидели у костра. Вспоминали прошлое. Иные, покурив, тихо исчезали в темноте. Туда, откуда слышались протяжные, как стон, песни сезонниц.

Возвращались под утро. Измятые, невыспавшиеся, они валились с ног. Не хватало сил раздеться, смыть с лица следы губной помады. От мужиков несло дешевым одеколоном. Они научились бриться, причесываться и умываться каждый день.

Теперь по вечерам, едва тьма опускалась на реку, из ночи их вызывали женские голоса:

— Костя! Костенька! — и Кот, виновато оглянувшись на кентов, выкатывался из палатки.

— Сашок! Санька! — и Полудурок выскакивал в ночь.

— Катька! Олька! Нинка! Валька! — звали мужики своих новых подружек.

И только Тимофей и Филин никого не искали в ночи. Не звали и не оглядывались на голоса.

Только приметил однажды Филин, как поубавилось в лодке кеты, оставшейся от последнего улова, за которой не приехала машина. И вспомнился, совсем некстати, спор в бараке о куске медвежатины для Зинки. Тогда ему не дали. А здесь — взяли, не спросив.

Смолчал. Но запомнил. Сейчас кого сыщешь? Все по кустам расползлись. Решил подождать до утра. И устроил разгон. Да такой, что тошно стало. Все припомнил. И Зинку, и то, как до сего дня, не касаясь общих уловов, он вместе с Тимкой ловит рыбу. Не забираясь в общак…

Законники сидели, головы опустив. И только Цыбуля не выдержал:

— Не жмись, бугор. Не говноедствуй! Эту рыбу ты не спихнешь и за гроши! За ночь она форшманется. А так хоть в дело пошла. Чего ты старое вспоминаешь? Иль зависть душит? Так выкатись из палатки потемну. И тебе баба обломится. Их тут больше, чем говна в параше.

— Чего? Это ты о своей так лопочи! Говно! Сам ты — падла! Не моги баб говнять! — подвалил Баржа, пыхтя и суча кулаками под носом.

— Кончай! Из-за баб — кипеж?! Я вам, паскуды! В яйцах жир завели! — вскочил бугор. И мужики враз стихли. -

Не тебе меня учить, как бабу надыбать и где. Надо будет, приспичит, сыщу в минуту. Только знай, кент, сезонницы — бабы-шустрые. Не просто за заработком сюда, а и за мужиками нарисовались. Там у них на этот счет невпротык. Мужиков мало. Схомутает и не очухаешься. Умыкнет в деревню — на печке пердеть. И от своей жопы ни на шаг не пустит, — предупредил бугор.

— Так то бабы! А ему — девка обломилась. Целка. Всамделишная. Она и лизаться покуда неученая. Ну и везучий гад, Цыбуля! — позавидовал Скоморох.

— Целка?! На хрена она тебе?! Еще раз в ходку захотел? Зажми яйца в кулак и ни шагу от палатки! Ладно бы баба! С нее и спрос! А эта тебе на что?

— А мне другая — до жопы! — вырвалось у Цыбули.

— Ты что? Обабиться вздумал? — гремел бугор.

— Не знаю пока. Ну а если? И что? Вам можно? А мне — в кулак? С чего бы?

— С того, что в ходку из-за девок влипают. Усек? Клубничка до жмура доведет.

— Он ее не тискал еще. Не дается! — вякнул Полудурок.

— Добрый вечер! — внезапно раздалось за спинами, и к костру подошла девушка. Коса через плечо перекинута, глаза большие, серые, улыбчивые. На щеках румянец до ушей.

Бугор скользнул взглядом по фигуре. Отвернулся, чтоб себя не выдать. Хороша!

Цыбуля вмиг от костра отскочил к ней. Вьюном закрутился.

У Филина и то вся феня из головы выскочила. К огоньку пригласил. Предложил чаю. Когда девушка расположилась у костра, из темноты, как по сигналу, как мотыльки на свет, бабы пришли. Всякие.

Костю обхватила за шею чернявая высокая бабенка. Скомороха обвила сисястая, крашенная в блондинку баба. Полудурка отвлекла на себя русоволосая, подстриженная под охранника, конопатая, худосочная сезонница.

Хотел Филин всех рассмотреть, но тут кто-то внаглую мясистыми губами заткнул его рот. И, вдавливаясь зубами в десны, держал цепко голову Филина за уши.

Отталкивал без слов. Дышать стало нечем.

«Приморит, стерва! Не иначе кенты подтравили на меня. Ну и баба! С башмаками проглотит. Ей-ей, змеюка! Во жмется, лярва!» Он почувствовал, как расстегнули на груди рубашку. Вот она и вовсе с плеча слетела. Бабьи руки жадно шарят по волосатой груди, спине. Грудь надавливает в плечо. Мол, чувствуй, с кем дело имеешь. Рука скользнула вниз.

Филин вырвал губы:

— Охренела? Зачем на виду, при всех?

Но у костра уже никого не было.

Лишь Тимоха выкидывал из палатки настырную бабу:

— Женатый я, отвали!

— И жене останется, не мыло, не сотрется!

— Хиляй! Звездану, нечего тереть станет, — отбрыкивался Тимка.

Филин хотел стряхнуть с себя бабу. Но та поняла, ухватилась покрепче.

— Ты чё? Век хрена не видела? Откуда сорвалась? Иль промышляешь этим?

— Дурак! Я не курва! Нет у нас мужиков в селе. Война забрала. Даже завалящих не осталось. Мне уж давно за тридцать, а я — девка. Понял? И пробить некому. А ты… Тьфу, козел!

— Да стой ты! Ну, прости дурака! — ухватил за руку. Притянул к себе. Голова кругом пошла. Губы в губы впились. — Не боишься мамкой стать? — задрал юбку.

— Нет. Хочу этого.

Не верилось, что вот так бывает. Бугру казалось — все мерещится. Тугая грудь, упругое, налитое тело. Не вырывалась, не за деньги. Сама с себя сорвала легкие трусики.

И впрямь девка! Никто до Филина не лапал ее, не испортил. Ему впервые повезло. Он только теперь, не по трепу узнал, чем бабы от девок отличаются. И, забыв, что костер еще не погас и его видно всему берегу, ломал девственность под заждавшийся стон, сам вопил, не мог сдержаться и мял грудь. Зачем? От радости, что и его дождалась вот эта, случайная. Почему ему отдалась, его избрала? Надоело ждать? Иль верх взяла природа? Филин неумело ласкал. Грубые, шершавые ладони скользили по коже.

— Бедолага, прости, что облаял. Лажанулся я перед тобой. И как мужик — перегорел. Мне б тебя лет двадцать назад. Уж порадовал бы.

— Ничего. Не в последний раз видимся, — успокоила тихо.

— Как зовут тебя? — спросил на ухо.

— Катя. Екатерина я, — ответила, уткнувшись в плечо.

Под утро, проснувшись в кустах, не сразу вспомнил, откуда

взялась баба. А припомнив, разбудил тихо. И снова закинул юбку до самых плеч.

Откуда что взялось? Может, покорность бабья помогла, появилась уверенность. Раньше такое по пьянке вытворял, в темноте, наскоро. Клевые не любили долгоиграющих клиентов. А теперь и рассвет не мешал. Будто всю свою жизнь только этим и занимался, как девок чести лишал. Уж доказал он Кате, на что способен. Наградил за терпение с лихвой. Та, обалдевшая, смотрела на него, не веря, что Филину уже за пятьдесят. jn'i