— Чего ты, Филин, базлаешь, иль та гнида твое кровное? Не ты делал, не тебе харчить.

Крутнул башкой бугор. Но не станешь из-за мяса разборку чинить. Вышел из барака, на душе тошно. Случай этот запомнил. И на лове, уже после работы, когда фартовые ужинали, Филин вместе с Тимкой делали отдельный замет.

Либо мордухами ловили корюшку. И весь улов передавали с машиной в Трудовое, Дарье и Марии с Зинкой.

— Ну, Тимка, дошло до нас. Бабу завел. Понятно, кого держит и для чего. А ты, бугор? Кому? Кого греешь? От себя отрываешь. А она, когда ты нарисуешься, на порог не пустит…

— Цимес кто-то сорвал, а ему огрызок перепал! — подтрунивали кенты.

И однажды Филин не стерпел насмешек. Взъярился зверем. Давно такого с ним не случртось. В глазах потемнело. И понес кентов на кулаках. Да так их взял, что фартовые не обрадовались. Мало никому не показалось.

Такой трамбовки давно не знали законники. В последний раз их Горилла молотил вот так же. Филин встать не давал, опомниться. Вытряхивал души через задницы. Казалось, в бугра сам черт вселился вместе с ураганом. Лежачим дышать не давал. Наносил удары без отдыха и просвета.

Кто знает, чем бы все это кончилось, не подоспей в тот момент Тимка.

Черное, перекошенное, злобное лицо бугра застыло. Кенты? Он не видел их лиц. Одни пузыри вместо них. Ведь кто-то посмел сказать, что бугор объявился на свет не мужиком и сам не может сделать бабе ребенка. Потому и раскрыл рот на готовое.

— Не мужик? — трещали ребра, вскрикивало нутро от жутких ударов по печени, почкам, в сплетение, в челюсть. Кулаками, головой, локтем, ногами.

Хотели оравой остановить Филина. Но куда там…

И вдруг в этом месиве четко обозначилось лицо Тимофея:

— Кончай махаться!

В другой раз, в запале, мог и не заметить, не услышать, не разглядеть. Ведь бугра десятки раз пытались сбить с ног. Отбивались все разом. Но не устоял никто из фартовых. Бугор бил молча. А это — плохой признак. Такие — силы берегут. Не скоро выматываются. В их душах и памяти зло подолгу живет. А уж выплеснется — несдобровать никому.

Медвежья натура — так называли таких в зоне и боялись, и обходили как одержимых. Сразу не ударит. По мелочи не вспылит, но если накопилось, все припомнит. За каждое обидное слово кулаком спросит.

Но то была зона…

На воле иль на фуфле бугры редко трамбовали кентов. Так, для острастки, для памяти. Не шибко зло…

Здесь же явно ожмурить вздумал.

— Кончай, кент! — рванул Тимоха на себя Филина. У бугра, как у быка, глаза кровью налились. Зубы стиснуты намертво.

Тимка… Бугор рванулся было к нему с кулаком, но тут же остановился. Пошел к морю вспотычку. В воду прямо в одежде по грудь влез. Стоял долго. В себя приходил, остывал.

Фартовые тем временем на карачках по шалашам расползлись.

Филина с того дня зауважали. А он люто возненавидел законников. Отворотило от них.

Бугор стал молчаливым. Отошел было от общего стола. Сам себе готовил поесть. И чуть что, без предупреждения пускал в ход кулаки.

Теперь он допоздна засиживался у Тимки. Разговаривали о разном. И бригадир первым приметил, что в душе бугра творится что-то неладное.

Однажды, тогда условники еще ловили корюшку, шофер полуторки приехал улыбающимся. И передал Тимке свежую пару теплого белья, пироги с малиной и мясом. Записку, от которой бригадир маковым цветом зарделся. А бугру, неожиданно для него, — целое ведро котлет и кастрюлю картошки. Без письма, даже без записки. И Филин впервые позавидовал Тимке.

Понимал, что никому он не нужен. И Мария, водей случая! ставшая почтальоном, никогда не оглянется в его сторону, не подумает о нем всерьез. Да и ему она не нужна. Быстрее бы пролетело время в селе, а там — воля!

Но Зинка… Вот чудо! Она снилась условнику каждую ночь, она звала его домой. Она ждала его за всех сразу. Она упрекала за то, что так долго не навещает ее.

Филин, проснувшись, радовался, что ночью, во сне, он хоть, кому-то нужен.

А утром приезжала машина с рыбокомбината. И, забирая в кузов улов за уловом, до самого позднего вечера, злые, постоянно пьяные приемщики ругались с условниками.

Даже самую лучшую корюшку-зубатку принимали у фартовых вторым сортом, обманывали в весе, теряли квитанции и драли горло на законников, как на сявок.

Нельзя оттрамбовать, даже обозвать нельзя. Это знали все.

Но терпению приходил конец.

Лопнуло оно, когда пьяный приемщик уронил ящик рыбы и отказался ее взвесить.

У Филина в глазах темнеть стало. Тимка приметил вовремя и, успокаивая бугра, увел в сторону от машины.

— Размажу падлу! — вырвалось у бугра первым всплеском.

И тут на приемщиков сорвались законники. Внезапно.

Всех троих измордовали до одури. Но били грамотно, не оставляя следов. Без синяков и ссадин. И пригрозили, что в другой раз, если будут мухлевать с рыбой иль ботать лишнее, сделают из них жмуров, прямо здесь. В реке утопят. Всех разом. Чтоб никому обидно не было. |

Наутро около палаток появилась милиция.

Тимка в глубине души предполагал, что такое случится. И, отправив мужиков работать, остался ответчиком за всех.

Вначале никто не слушал бригадира. Требовали напористо — всех в горотдел. Кричали, чтоб условники оставили лов. И тогда Тимофей заговорил, собрав в кулак все свое терпение. Он обратился к старшему лейтенанту и рассказал ему всё.

— Скоты! Не могли нормально договориться! А вы чего молчали? Потакали щипачам. Вон они едут. А ну, выведи бугра сюда. Разберемся…

— Подождите. Посмотрите сами, какую рыбу они возьмут, сколько запишут. Так наглядней будет, — настаивал Тимка.

Приемщики, увидев милиционеров, злорадно косились на условников. Небрежно поковырявшись в ящиках, сделали отметку о сортности. Вначале взвешивали каждый ящик, но приметили — милиция не обращает внимания, и несколько ящиков корюшки миновали взвешивание.

Когда машина загрузилась доверху и приемщик влезал в кабину, водителя остановил старший лейтенант.

Указав Тимофею на кузов, велел ехать в рыбокомбинат вместе с ним и приемщиками.

Филин нервничал. Машина задерживалась. Корюшкой были забиты обе лодки. Она лежала горой на брезенте. А Тимохи все не было.

Вернулся он уже под вечер. На машине, доверху забитой пустыми ящиками. Приемщики опасливо оглядывались на условников, быстро затаривали рыбу.

— Слушай, Филин, всякий улов ты будешь сдавать на рыбокомбинат сам. Так я договорился. А эти, — кивнул он на приемщиков, — теперь просто грузчики, в помощь нам. И не больше этого, — сказал Тимоха.

Но через три дня ночью к условникам нагрянули городские ханыги. Десятка полтора обозленных бездомных пьянчуг.

Они кинулись на законников с кулаками, обливая бранью, угрозами. С арматурой, с ремнями, они не скрывали, зачем объявились.

— Вытряхивайтесь, хмыри, покуда хребты не перешибли! Отваливайте в свое Трудовое, дармоеды! Не то вломим всем по самые яйца! — орали пьяные глотки.

Фартовые не заставили себя уговаривать. Схватили багры и весла. И зашелся берег воплями. То ли ребра и головы, то ли весла, ломаясь, трещали.

До глубокой ночи теснили законники бичей. Неизвестно, чем бы все это кончилось, не заметь свалку пограничный катер. Он и вызвал наряд милиции…

Лишь под утро уснули фартовые. Все вместе, вповалку. Только Филин Караулил их сон.

А утром пришла машина из Трудового. Ее до краев загрузили отборной рыбой. Тимка с Филином передали по мешку вяленой корюШки в дома, где их помнили.

Ведь сегодня даже бугру письмишко пришло. Коротенькое. С лапушкой Зинки, очерченной карандашом.

«Мы часто говорим о вас. Вы такой добрый и заботливый. Мы никогда в своей жизни не знали, не встречали человека лучшего, чем вы. Зинка плачет, хочет к вам. Теперь и я поверила, что дети в людях не ошибаются. Мы очень ждем вас. Мария».

«Ну уж верняк бедолаги, коль меня таким файным признали. А что вы знаете… Я вовсе не такой. В горе сказку себе придумали, чтоб легче выжить. Да только не на тот банк ставку сделали», — вздохнул бугор.