Крикни, и целый снежный сугроб свалится с мохнатой еловой лапы. Прямо на голову. За шиворот, за пазуху набьется. Словно играет в снежки. Без промаха.

Сколько раз за такие игры ругался мужик последними словами. До паскудного промокал. А тайга новое придумывала, как озорной ребенок, неутомимый на выдумки.

Случалось, Тимка в сумерках в зимовье возвращался, а сбоку старая береза неожиданно вскрикивала от холода человечьим голосом! Мужик с непривычки сжимался. Оглядывался в ужасе. Вокруг никого. Шел дальше чертыхаясь. А перед ним пихта, как ожмуренная, подрезанная, — хлоп мордой в снег и не дышит. Сгнила. Не выдержала холода. Накрылась сразу.

Тимка ее так отматерит, что горностаи с перепугу с участка рады сбежать. А мужик до самого зимовья вздрагивал да икал. Оно и понятно. Окажись на пяток шагов ближе, размазала бы, как вонючего хорька, и разом в сугроб вбила б. Сыщи потом.

— Чтоб тебя зайцы обосрали, гнилуха треклятая, — оглядывался потом фартовый до самого зимовья.

Сколько раз там, в тайге, подсчитывал месяцы, оставшиеся до конца сезона. А теперь хоть глазом бы глянуть на те тропинки.

«Верно, не пустуют мои капканы и петли. С них дед свой навар снимает. Мне уж не отдаст. Всяк для себя дышит. Уж если и взял мое — Бог с ним», — попытался Тимка перевернуться на другой бок, но застонал от боли.

Уснуть бы… Но сон не шел.

Старая няня, поправив одеяло, рассказала фартовому о сельских новостях. Тимка слушал и не слышал. Понемногу задремал. И вдруг знакомое имя донеслось:

— Дарья о тебе надысь справлялась. Обещала навестить. Все спрашивала про тебя.

Тимоха улыбался: значит, помнила его баба!

Он ждал утра. Вечером Дарья вряд ли навестит. Устанет после работы. Одной в бане легко ли управляться? После суматошного дня дотащить бы ноги до дома. А утром, перед работой, может заглянуть на пяток минут.

Почему раньше не пришла? Ведь были выходные. Но кто ей Тимка? Видно, не болит бабье сердце. Не дорог он ей, не нужен.

«Вот и прихиляет позже всех. Не поспешит. Чтобы чего не подумал, не возомнил. А может, и вовсе не нарисуется. Пообещала… Ну и что с того? Кто я ей? Кочегар бывший. Таких в Трудовом полно. На всякого не наберешься тепла. Верно, забыла, как звать. Да и что я оставил на память в ее сердце? Ничего. Значит, ждать некого. И не только она сплюнет, услышав обо мне. Тот же Притыкин, — ёрзнул Тимка на койке. — Дед от зверя спас, от смерти. Дышать оставил. Ведь промажь он или рань медведя, тот на старика попер бы. А кто деда выручил бы? Не успел бы карабин перезарядить, как в жмура медведь обратил бы. О том старик знал. И все ж решился. На это фартовые не рискнули б. Никто. А дядя Коля о себе забыл. О нем, Тимохе, думал. Не зря следом пошел! Испугался за напарника. Не доверился тайге. Тимка дороже оказался. Эх-х, дядя Коля! А я тебе лишь горя добавил. Про мех выговорил. Обозвал всяко. Из звериных лап вырвал ты меня. А я вместо спасибо облажал грязно. Да сдохни я там на заимке, ни мех, ни деньги не понадобились бы. Каково было тебе вместо благодарности услышать злое? Теперь уж не простишь, не придешь ко мне никогда. И зря фартовые на тебя надеются. Не все забывается, не все простить можно».

Закрыл Тимофей глаза. И в памяти, как наяву, встало зимовье.

Занесенное снегом до трубы, оно походило на пузатьш сугроб с маленьким желтым глазом-оконцем, с охрипшей дверью, залепленной снегом. Словно дом лешего в тайге! Одинокий, забытый всеми…

И все ж нашел его фартовый. Поздней ночью отыскал заимку. Не будь он человеком тертым, не сыскал бы охотничьего зимовья, замерз бы в тайге.

Да и так поблудил по сугробам и завалам до ночи. Мороз уже всю фартовую душу сковал. И тряслась она, будто на разборке в чужой «малине» оказался. Под пером. И ни вступиться, ни защититься невозможно. Вымотала тайга.

А потому, завидев светящееся оконце, кинулся со всех ног, будто не человечье жилье, а навар без охраны надыбал.

Заколотился в дверь руками и ногами, всей замерзшей душой. И заблажил просяще:

— Дед, впусти!

— Чего надрываешься? Дверь не заперта, входи, — пропустил гостя в зимовье Притыкин.

Тот к печке сел. Зубы стучали от стужи дробно. Лицо посинело. Руки разогнуть не может.

— Прости, отец, отойду малость, — переводил дух фартовый.

Дед Притыкин налил ему горячего чаю. Позвал к столу. Ждал. С чем пришел человек в такую ночь?

«Конечно, не с радостью. Лишь беда выгоняет в эдакую стужу из дому», — подумал Николай Федорович.

— Костя я, Котом зовут. Из Трудового. Из условников я, дед. — Фартовый прихлебывал горячий чай из кружки и вздрагивал.

Притыкин молча слушал.

— От Тимофея я, отец. Мы с ним в ходке вместе. Он меня прислал сюда. Прийти просит. К нему, в больницу.

— На что? — удивился охотник.

— О том он сам трехнет. Но уж очень просил. Видать, лажанулся перед тобой. Дышать, говорит, не смогу, коли деда не увижу!

— Не Тимкино это. Он без мозгов. Таких слов в его башке отродясь не водилось. Чтоб такое сказать, сердце внутрях быть должно. У Тимки там кошелек пустой. А в башке пурга злая. Не верю. Не его это сказ, — прищурился Притыкин и с подозрением посматривал на гостя.

— Может, слова не те, но мысль — эта. Просит прийти. Трудно ему теперь, плохо. Один лежит. Больной. Может, в калгане что-то завелось. Все про тайгу да про тебя ботает. Скучает.

— Свидеться захотел? Со скуки сердешной? Иль запамятовал, дубина стоеросовая, что у меня тут всякая минута дорогая? Опомнился! А мне от того не теплей! Сызначала всю душу мне испакостил, злыдень, теперь кличет! Коль нужон я ему — дорогу знает! Сам доплетется! — рассмеялся Притыкин.

— Оно и правда, отец. Виноват Тимка. Того не скрыл. Но кто теперь в жизни перед другими чистый? Нет таких в свете. Но если злыми будем да прощать разучимся, чем село от тайги отличаться будет? Всюду — звери…

— Ты тайгу не паскудь! На что чистое мараешь? Чего худого утворила тебе тайга? Поморозила малость? Что с того? Тут всякая зверюга разум и сердце имеет. Такое не каждому мужику дадено! — осерчал дед.

— Не лесовик я, тайги не знаю. Прости, если обидел.

— Забидеть меня тебе не дадено. Не я у тебя в гостях! А коль в тайге сидишь, не гадь в нее! — цыкнул дед.

— Я не за тем пришел. Просьбу Тимкину передать.

— И не бреши, человече. Костей, говоришь, тебя кличут? Знаешь ты, на что Тимка меня просит. Есть в том твой интерес. Иначе не поплелся б из села в такую стужу, — догадливо усмехался старик.

Фартовый словами подавился. Смотрел на деда удивленно.

— Чего вылупился? Иль сбрехал я? У Тимохи нет и не было дружков, какие его лихо пополам с ним делили. Я-то знаю. И ты не таков. Не за тем ты сюда пришел. Это враз ведомо мне стало. Не то тебя щекочет, — отвернулся Николай Федорович к печке, словно потерял всякий интерес к гостю. И тому неловко стало.

Знал фартовый: так иль иначе узнает дед, зачем он приходил к нему в тайгу. Но как отнесется к этому, как воспримет?

Рассказать правду самому? Но язык не поворачивается. Молчать? И вовсе плохое заподозрит. Стемнить? Но старик, из ссыльных. Его не проведешь…

— А тебе я на что понадобился? — внезапно спросил Притыкин.

— Хочу попроситься в помощники. Вместо Тимки. И не только я. Другие тоже. О тебе, отец, в селе говорят, что ты — один в мужиках. Другие того званья не стоят.

— Леща подпускаешь, — рассмеялся охотник и сказал резко: — Окромя меня, на этой заимке никого не стерплю. Тимкой сыт! По горло! Никому боле не доверюсь.

— Мы ненадолго, отец! До следующей весны. Возьми нас. Иначе пропадем, — попросил законник.

Охотник достал из угла жировик. Зажег его. Поставил на стол. Запах горящего медвежьего жира пополз по зимовью.

Старик подкинул в топку побольше дров и предложил:

— Валяй начистоту. Все сказывай. Что приключилось? Станешь ловчить, сбрешешь ненароком, почитай, зазря сюда приволокся.

Костя начал издалека, осторожно. Внимательно следил за дедом. Тот не перебивал. Слушал напряженно, ловя каждое слово. По лицу его морщины ходили. То в пучки собирались, то снова разбегались к уголкам глаз и губ.