— Так у вас и надбавки идут на нее, и коэффициент. А нам — ни хрена! Что сдали, за то получай. В голом виде! — злился Тимка.

— Зато вы на еду не тратите. Всегда мясо есть! Заработки девать некуда. В тайге нет сельмага! — захохотал участковый.

— То-то на свою пенсию дед не может жить. В войну на его пушняк эскадрилью построили, а пенсию дали только по старости. Всего восемь рублей. Их на хлеб и то не хватит. Потому и ушел в тайгу. Чтоб с голода не сдохнуть. Нынче его пенсии по старости даже на чай не хватит.

А уж на рубаху, исподнее — говорить нечего. Они в тайге не растут. Их заработать надо. А легко ль в его годы на охоту ходить? Когда в войну пушняк сдавал — грамотой наградили. А что с нее? Лучше бы пенсию дали человеческую! — возмутился Тимка.

— Пособие это не я определяю. Будь моя воля, не обидел бы старика, — вздохнул участковый и поспешил уйти из палаты, покрасневший и смущенный справедливыми упреками.

— Две тысячи тебе мало? А я вот за гроши работаю. Мне за год таких денег не скопить. Едва концы с концами свожу, — пожаловалась няня. — Сын и муж на фронте погибли. Приходится самой о себе заботиться. Трудно. А кому легко теперь? Но жить надо. Вот и маюсь. А ты: две тыщи — не деньги. Да где ты больше заработаешь, сынок?

Тимка молчал. Думал.

Сколотить свою «малину»? Но рано иль поздно накроют легавые. Опять в ходку. На годы. Выживет или нет, кто может знать заранее? Если живой вернется, то уж совсем старым. Как Притыкин. Ни одной «малине» не нужен станет. А навар на старость фартовые не дадут. Свои кровные не сумел взять. Зажилили. Вот и придется, как охотнику, в тайгу. На пособие не протянешь. «А что, если самому? Без «малины»? Без кентов? Пофартовать с год, чтобы на остальную прожитуху… Забиться куда-нибудь потом. И дышать тихо, незаметно. Но сыщут кен- ты. За снятый навар калган оторвут», — вздрогнул мужик, оглянувшись на скрипнувшую дверь.

В палату заглянул фартовый. Встретившись взглядом с Тимкой, к себе поманил. Но понял, что тот не может встать, и вошел в палату, протиснув впереди себя пузатую сумку.

— Подсос тебе кенты передали. Тут шамовка, курево, — подморгнув, указал на горло, мол, и этим не обошли.

— С хрена ли загуляли? То свое зажали, теперь на долю посадили? — удивился Тимофей.

Няня, услышав грубые слова, вышла из палаты, обидчиво поджав губы.

Фартовому того и нужно было. Вмиг повеселел. Уселся на койку и заговорил тихо:

— Тут, Тимоха, дела закручиваются такие, что от них макушка дыбом стоит. Нас, фартовых, мусора вздумали из Трудового вышибить. Всех, кто не вкалывает на пахоте. И не куда-нибудь, а в Вахрушев. А там одни иваны. С них налог хрен сорвешь. Законных держать не станут. На отвал пошлют. Иль на обогатительную — на уголек, с транспортера породу выхватывать. На колотуне круглые сутки. И ни кайфа, ни баб. Дыши как знаешь.

И поселок весь под запреткой. Одни зоны.

— Мне это по хрену. Я уже вольный. Из больницы вылечу и на все ветры. Что мне Вахрушев? Ксивы легавые уже нарисовали. Так что от винта, фартовые. Мне с вами не по кайфу. Мое не отдали. И сами не сожрете! Подавитесь! Нет дурных на вас вкалывать! — обрадовался Тимофей.

— Твое и наше бугор прижопил. Он теперь далеко. За трамбовку мусора загнали в зону, в Тымовск. Теперь не выберется. Оттуда никто слинять не смог. Накрылся общак. Не только твое, а и наше пропало. Но ты вольный. И сгреб хоть что-то у старика небось? — полюбопытствовал фартовый.

— Хрен у него сгребешь. Он, падла, и мое в казенку сдал. Задарма, считай, зиму мыкался, — признал Тимофей.

— Два куска — задарма? Мы на деляне по три сотни брали. Не больше. А вкалывали — пар из задниц валил. Думаешь, там лафа была? Забыл? Да я бы к деду с потрохами! Лишь бы взял, старый хрен! Только бы не в Вахрушев! Может, потрехаешь с пердуном?

— Не сладишься. Век свободы не видать, не сдышитесь. Паскудный козел. Да и я с ним — вдрызг… Не сботаемся. Не велел рисоваться в зимовье. Крышка! — признался Тимка.

— А ты со склянкой подъедь.

— Не принимает. На дух водяру не терпит, гад.

— А что уважает? — поинтересовался фартовый.

— Тайгу. И кранты…

— Темнишь, кент. Живое об жизни помнит. И дед мозги не просрал. Имеется и к нему отмычка. Неужель не раскололся?

— Я не надыбал этого, — вздохнул Тимофей и отвернулся.

— Усеки, на тебя одна надежда. Сговорить деда, чтоб согласился нас к себе пригреть. В тайге. Хоть и лажово. Отсидимся до конца на участке и на материк.

— А в Трудовом негде прилепиться иль не берут?

— Фраера слышать о том не хотят. А работяги сами справляются. Да еще паскудят нас. Мол, с делян законников и то вышибли. Ну их на хрен.

— А и верно! Кто ж в тайге будет? — полюбопытствовал Тимофей.

— Да ты что, не врубился? Фартовые так и останутся в тайге. А нас, честных воров, вышибают. Кто не пахал! Усек?

— Так и шлепай на деляны…

— Малахольный! Поздно уже! Мусора засекли. Не сговоришься. А дед за нас попросить может. Его послушают. Свои фартовые тоже пытались. Им пригрозили, что вместе с нами в Вахрушев заметут. Вот и захлопнулись. Бесполезняк им нас удержать.

— А и я ничего не сумею, — развел руками Тимка.

— Мы тебя от пера сберегли. Бугор рыпался. А ты…

— То-то берегли, что ожмурить хотели в параше, — напомнил Тимоха.

— Ты тоже не гомонись. На всех без разбору наезжал. Ну да не о том трехаем. С дедом поговоришь?

— Как? Ты что, зенки в сраке держишь?

Фартовый не обиделся. И, прильнув к Тимкиному уху, пообещал:

— Тебе к нему хилять не надо. Кайфуй здесь. Но мы его к тебе вытащим. Вякнем, что ты его зовешь. Дело, мол, имеется к нему.

— Не придет…

— Пришкандыбает, старый пень. Твое дело обработать, уговорить его.

— Не поверит он мне, — не соглашался Тимофей.

— Прикинься, кент. Мокроты поддай. У деда душонка старая, на слезу клевая. Мол, пригрей мужиков — внакладе не останешься. Мы, чтоб в Вахрушев не загреметь, к черту на рога согласны.

— Не возьмет, — подумав, ответил Тимоха.

— Тебя взял. А мы, что, падлы? — начал злиться фартовый. И добавил: — Уломаешь хрыча, навар будет.

— Какой? — оживился Тимка.

— Стольник…

— Иди ты с таким наваром, — отвернулся мужик,

— Лады, полкуска.

— Мало, — бросил Тимка.

— Кусок…

— Два куска, — потребовал твердо.

— Загнул, кент!

— Тогда отваливай! Сам уламывай деда. Иль слабо?

Фартовый задумался на минуту: «Что делать? Хотели фартовые обратиться к деду без Тимки. Но наслышаны были о крутом нраве старика. Может прогнать. Не станет слушать. И тогда…» — и сказал:

— Твоя взяла. Но больше нет. Не уломаешь, дрыгнуться не успеешь…

— Э-э-э, нет! Так не хочу. Я за свое беру. А как получится — не знаю. Кенты гарантий не дают. Отваливай…

Фартовый глянул на Тимку зло.

— Навар получишь, когда уломаешь.

— Не-е-ет. Выкладывай наличность теперь. А нет — и пасть не раскрою, — пользовался случаем Тимоха.

Получив деньги, спрятал под одеяло. Фартовый ушел. Тимка теперь задумался, как, с чего начнет он разговор с Щштыки- ным, если фартовым повезет уговорить, вытащить старика в Трудовое, в больницу.

«А и не придет, башли не верну. Мой общак зажилили? Зачем они просрали общак? Не отдам! Мое! — спрятал мужик деньги в наволочку. И улыбался довольный: — Что ни говори, в кармане потеплело. Четыре куска — не два. На них первое время дышать можно. А там что-то засветит», — подумал мужик, представив себе, как фартовые станут уговаривать, уламывать деда навестить своего напарника.

Старик, конечно, упрется. Может, и наотрез откажется. Обзовет Тимоху какой-нибудь рысьей трандой и укажет ворам на дверь зимовья. Не захочет слышать о напарнике.

«Скорее всего так и будет», — подумал мужик. И сам себя поймал на мысли, что в больнице не раз вспоминал он тайгу и зимовье, старого охотника, ночи и дни, прожитые на заимке.

Мало выпадало там светлых минут. Но почему всякий день застрял в памяти занозой? Почему его тянет туда, в этот адский холод, глухомань, где человеку не только жить, дышать страшно?