— Колька, — еле вспомнил родное имя.

— Давай в соседи ко мне. На шконку рядом. Бывший мой друг на воле.

— Иванович? Ты что? В подружки уговариваешь блатного? — расхохотались двое мужиков.

— Вломлю падлам! — вскочил Коршун. Но Иваныч успел стать на пути:

— Не тронь их, сынок! Не марай душу в говно. Что взять с них нынче? Не то что тело, мозги пропылились. В башке одна копоть. Да и о себе говорят. Путный разве о гаком помышляет. Только тот, кто живет низом, тем, что меж ног растет. У них, кроме этого, хоть все изнутри обшарь, кроме говна, ничего не сыщешь…

— Обижаешь, Иваныч! — скривился один и продолжил: — Какой уж низ? Давно я позабыл, зачем у меня яйца имеются. Года три, как не проверял, на месте ли они? Надо перед освобожденьем заглянуть, не потерял ли я их в забытьи?

— Это точно! Жена первым делом там пошарит. Не сыщет, взашей выкинет, — рассмеялся четвертый, Степка.

— А что? Один наш домой приехал, а вечером — стук в дом. Открывает. Спрашивает: «Кого надо?» А мужик в ответ ему: «Это ты как здесь оказался? Я — хозяин тут!» Оказалось, жена замуж вышла, пока мужик ее срок отбывал. А сознаться не хотела. Про запас берегла. На всяк случай. Если второй мужик бросит ее. Даже в постели переткнулись, пока тот, второй, на работе был. Смотрит на нее наш освободившийся, а баба, как побитая сука, меж ними мечется. И говорит, мол, если б можно было нам всем вместе тихо жить… Ну, наш не выдержал: «Я себя на помойке не поднял! Не хватало, чтоб очередь на суку занимал! Я пока еще мужик!» Вышел вон из дома. И вспомнил о той, которую в молодости любил. Первую. Пришел к ней. А она с троими детьми мается. Одна кругом. Оказалось, это ее мужик к его жене ушел, — захохотали зэки.

— И что теперь? — удивился Колька.

— Осип? Остался у той, первой! Живут. Детей на себя записал. Новый дом нынче строит. Кузнецом работает. Был одиночкой. Жена не рожала. Зато теперь целых трое отцом кличут. Плохого в папки не берут. А жена… В тягостях теперь. Своего, кровного Осипу подарить решила. Четвертого сына! А может, дочь! Так-то оно! Хоть из зоны, но мужиком вернулся. Отцом! Судьба наградила!

Судьба… Колька пригорюнился. В черной штольне отчетливо увидел ее. Первую… Самую лучшую на свете девчонку.

И зачем позволил утащить себя из Хангузы? Дал обидеть ее! Прозевал. Упустил. Разве вернешь ее теперь? Никогда. Она не поверит, не простит. Да и ждать не станет.

Сколько лет минуло? Пора бы и забыть ее. Но почему не уходит из сердца эта девушка?

«Милая моя! Незабудка одинокая! Как бы я дорожил сейчас тобой!» — вспоминал он Тамару.

— Вставай, пошли, сынок! — услышал Коршун. И до конца смены, не разгибая спины, загружал уголь на ленту транспортера.

Бригадир, проходя мимо, посмеивался над ним. И Коршун поневоле стал следить за рыхлым крикливым мужичонкой, который хамил всем подряд.

Прошло недели две, когда в одной из выработок нужно было расчистить завал. И бригадир, приведя туда Коршуна, сказал, показав пальцем на гору породы:

— Чтоб к концу смены все вылизал, слышь, ты, вошь недобитая? Иначе…

Закончить угрозу он не успел.

Колька налетел на него, сбил с ног. Ухватив глыбу породы поувесистей, опустил на голову резко, изо всех сил. Бригадир крякнул. Дернулся. Коршун выбил породу из-под опоры. Крыша над нею обвалилась, засыпала бригадира, провисла, затрещала над головой Кольки. И, едва тот отскочил, засыпала штольню и начала провисать дальше.

Колька испугался лишь на секунду. Но и этого было достаточно. Крыша штольни с треском лопнула…

Коршун почувствовал удар, неимоверную тяжесть, навалившуюся на него со всех сторон. Она сдавила, скомкала, скрутила накрепко.

«Накрылся, как курва в параше!» — мелькнула последняя мысль…

Очнулся в тюремной больничке. Весь в бинтах и гипсе.

— Очухался! Твое счастье! Иванычу магарыч ставь! Он тебя достал. Ночь не уходил, пока из породы не выковырнул. Опора подвела. Бригадира насмерть убило. Жаль мужика, — вздохнул тюремный врач, глянув на Коршуна, и указал на тумбочку: — Тебе с воли посылка пришла. Все деликатесы. А говорили, что нет никого. На целый год еды прислали! — Он открыл дверцу.

Колька увидел колбасу, сахар, табак, банки халвы, мед, варенье, печенье и множество всяких пакетов, кульков, свертков.

Он попытался встать, но врач не разрешил, сказав жестко:

— Только через три недели…

Но уже через пять дней Коршун начал понемногу вставать с постели. Его навещал Иваныч. Пользуясь отсутствием врача, они покуривали. Коршун угостил мужика сервелатом, халвой. Тот давно забыл их вкус. В банке с халвой, на самом дне, лежала завернутая в слюду записка:

«Держись, Коршун! Хавай «грев»! Мы тебя помним. Долю держим! Выйдешь с ходки — все будет в ажуре! Держи хвост пистолетом. Не дай себя загробить. Принудят пахать — паши. Лишь бы живой нарисовался! Закон тебя простит. Хавай! Каждый месяц получать станешь. Башли на кайф получать станешь. Передадим с задрыгами. Пан».

Коршун глазам не верил. Он знал, что задрыгами фартовые звали охрану.

«Значит, есть кто-то у них в зоне», — мелькнула догадка. И, разжевав записку, проглотил.

Иваныч оберегал Коршуна от всяких разборок в бараке работяг. Там нередко пропадали вещи, деньги, продукты и курево. Все мужики сразу шли с обыском к Коршуну.

— Кто ж еще стыздил? Только он, ворюга! До него ничего у нас не пропадало! — орали мужики, обступив шконку Коршуна.

Тот чернел с лица. Его — законника — принимают за шпану? Такого униженья не выдержал бы ни один фартовый.

Коршун вначале кипел. Но на третий раз, не выдержав, предупредил:

— Шмонайте! Но если не надыбаете, всех, кто будет трясти меня, замокрю на месте! — и спокойно вышел в проход, дав возможность мужикам обыскать шконку, тумбочку, сумки.

Работяги не поверили в услышанное и вороньем бросились на обыск. Они перевернули все вверх дном. Трясли тряпки. Проверили все продукты. Но своего так и не нашли.

— Извини! Набрехали на тебя! — развел руками желчный косоглазый заводила.

— Этим не отмажетесь! Я говорил иль нет? — схватил его за плешивую голову и на глазах у всех перерезал ему горло. Тут же поймал второго, маленького верткого интригана. И, обтерев об него нож, вдавил головой в шконку так, что череп того хрустнул, как глиняный.

Остальные отпрянули в ужасе.

— Хватай его, мужики! Держи убивца! — вопил с верхней шконки старик, который и подстрекнул мужиков обыскать фартового.

Колька сдернул его за ногу на пол. Увидел открытый в ужасе рот, громадные, испуганные глаза:

— Остынь, Колька! — стиснула плечо каменной хваткой рука Иваныча.

Вскоре Коршуна под автоматами увели из барака.

— В расход, что ль? — спросил безусый охранник второго парня.

— Конечно! Куда ж его, заразу? Двоих пришил, сучий сын! Только вот старшему его покажем, чтоб знал, кому сообщить о нем.

Коршуна закрыли в глухой камере, где он с минуты на минуту ждал расстрела…

Время словно остановилось…

Вначале Кольке было страшно. Он даже плакал от ужаса перед предстоящим.

«Неужели хана? А за что? Ведь они облажались сами! Я их предупредил! Сколько можно было меня шмонать! А и не жил! Только мучился. Полюбил и не сказал. Семьи не завел. Мать забыл. Хотя… О чем тужу теперь? Без груза на тот свет хилять легче! Девок я имел вдоволь. Хавал водяру — чаще воды. Хамовку видел шикарную вдоволь. Башлей — кучи! На тот свет ничего с собой не возьму! Все имел, все видел! Нового не будет. А значит, жалеть не о чем. Повторять заново — терять годы! Это ни к чему! Матери сообщат. Если жива… Кенты узнают. Может, помянут? А Тамара, видно, давно забыла меня. Да и кто я ей? Случайный знакомый. Таких в памяти долго не держат…»

— Эй! Ты, сволочь! Выметайся! — услышал вместе со скрежетом двери. И, мысленно попрощавшись со всеми живыми, шагнул, не жалея ни о чем, пошел впереди охранника, ожидая в любую секунду пулю в спину.

От работяг барака он слышал, что лажанувшихся зэков убивают за стеной зоны — в узком тупике. И там же сжигают. Туда зэков ведут трое автоматчиков…