«С первой же получки новый куплю. Как спать на этой вонючке? Все бока, как на кулаках, катаются!» — встал Коршун. И, достав одеяла, хотел постелить их на матрац, чтоб мягче и теплее спалось.

«Из чего он соорудил себе эту подстилку? — хватил Коршун матрац за угол и замер: Показалось? А может, в самом деле?» — откинул простыню, прощупал матрац, и горячий нот мигом залил лицо.

Коршун разорвал хлипкую материю. Увидел пачки денег, связанные веревочками, бинтами, а то и просто нитками. Пачки десяток, полусоток и сотенных, были и пятерки, даже трояки. Никакими купюрами старик не брезговал. Не доверял никому. Сам на них спал. Чем больше денег, тем крепче сон. С ними ему было спокойнее. Они заменили родню, детей и друзей. Деньги были его жизнью, ее смыслом. Он дышал, он радовался, пересчитывая их. И копил… Он любовался ими. Он не расставался с ними ни на день. На них и умер. Никто из поселковых не поверил бы, что этот дедок имел такую кучу денег. Никто не позарился на его вещи и тем более на матрац, похожий на собачий тюфяк, который давно пришло время вышвырнуть за порог.

Колька пересчитал деньги. Их было так много, что дрожали руки от волнения. Ему никогда в жизни еще не доводилось видеть такую прорву деньжищ… Он потел и мерз, он трясся над каждой трешкой и считал себя теперь самым счастливым и богатым человеком.

«Куда их притырить? Нельзя ж оставлять вот так — на виду! А вдруг кто-нибудь догадается? Нет, их надо убрать с глаз», — решил Коршун. И теперь никак не мог уснуть, считая для себя западло и кощунство — спать на деньгах.

За два дня в поселковом магазине Колька сделал столько покупок, что поневоле обратил на себя внимание продавца. Та шепнула участковому. Тот решил провести обыск в комнате Кольки, как только тот уедет на буровую.

Но вахте Беспалова, как узнал Коршун, предстояло отдохнуть еще два дня до отъезда в тайгу. И Коршун решил сделать под койкой погребок и занычить, спрятать в него деньги.

Провернуть это он успел за полдня. И едва подмел, как в дом без стука, без предупреждения вошел участковый.

— Говорят, ты неплохо обживаешься у нас? А на какие шиши покупки в магазине делаешь дорогие? Где деньги взял? — не вытерпел участковый. В его голове крутились всякие подозрения.

— Не украл и не отнял ни у кого. Свое трачу, что от бабки получил в наследство. Да сам в зоне заработал. А кому поперек горла мои покупки — пусть ожмурится, как падла!

— Я ничего не имею против. Но почему по приезде ты не сказал, что имеешь при себе деньги? Ведь я спрашивал!

— Я думал, о крапленых узнавали. А у меня — свои, — выкрутился Коршун.

Но участковый задавал новые вопросы, словно из души тянул:

— А сколько их у тебя было? Какой остаток? Что собираешься купить?

Коршун побагровел:

— Слушай, ты, не наезжай! Не суй свой шнобель в мою жопу! — стиснул он кулаки.

Участковый понял, что перегнул, а разговор продолжать бессмысленно.

Когда он вышел, Колька накрепко закрыл за ним дверь на все запоры и крючки, вернулся в комнатенку злой.

Деньги уже не радовали Коршуна. И, поняв, кто засветил его участковому, наметил для себя новую жертву.

Кольку трясло, как в лихорадке, после разговора, и он решил пройтись по тайге, остыть, прийти в себя.

Коршун закрыл жилище и вышел в сумерки — тихие, спокойные, прохладные. Он брел меж деревьев, кустов, не торопясь, впитывая в себя покой тайги, старался не шуметь, не пугать тишину леса. Как вдруг услышал в стороне приглушенные кустами и сумерками голоса. Остановился, прислушался. Голоса показались знакомыми. Стал приближаться. И увидел на лужайке под деревом троих парней из тех, кто налетели на него в общежитии и едва не убили.

— Но куда он делся? Знаю, что вернулся на Хангузу. Видел, как шел из магазина. Но, едва я за ним, он будто сквозь землю провалился!

— Да хрен с ним! Вломили, и оставь его!

— А Зинка?

— Чего Зинка? Не лезть же из-за нее в зону? Давай лучше выпьем. Скажи хорошо, что он не сдох. Не наклепал на нас! Не то не миновали б клетки в сетке! Лично мне он до жопы! Оттыздил, и все! Чего еще надо? — гудел громогласный детина. И, взяв бутылку за горло, вылил винтом в себя залпом, даже не передохнув.

— Нет! Я так не могу! Повадится всякое говно наших девок насиловать! Ведь сосунок совсем. А смотри — такое сумел! Нет! Я его, гада, скручу в бараний рог!

— Ну и дурак ты, Кешка! Забудь, говорю тебе! Не то скажет про деньги менту, мол, ограбили, за это отмудохали. И не отвертишься от срока. Тебе это надо? Он молчит, и ты не лезь.

— Да он про те деньги забыл. Классно мы его тогда отделали! Если б не мент…

— Уже в зоне был бы! — перебил здоровяк.

— Участковый говорил, что этот гад срок отбыл за убийство.

— Кого? Крысы? — расхохотался Кешка. И, потянувшись к фляжке, добавил: — Пойду воды принесу! Не могу водку пить без воды. Сейчас вернусь. Огурец мне на закусь оставьте. — Он встал, шатаясь, и пошел к реке напролом через кусты, не оглядываясь, никого не опасаясь.

Колька опередил его. Поднял из-под ноги сук покрепче. Притаился в траве на берегу у тропинки. Ждал. Кешка шел, не разбирая дороги. Вот он мимо протащился. Наклонился к реке, сунул фляжку в воду. Та забулькала пузырями.

Колька тихо встал. Всего один шаг. Один взмах. Кешка ничего не успел понять, увидеть. Ни одного звука не издал. Тяжелым мешком рухнул в воду с проломленным черепом.

Колька придержал в воде его голову, пока изо рта не перестала пузыриться жизнь.

Он тихо прошел по реке до моста. Вышел на него. И, не оглянувшись, пошел в поселок, не замеченный никем. Знал, не скоро хватятся Кешки. А и найдут, уже не откачают.

Утром, чуть свет закрыв свою камору, уехал вместе с бригадой на буровую.

Зинку за все эти дни ни разу не встретил на вышке. А буровики удивлялись: мол, с чего это она так внезапно уволилась? Да еще за пару месяцев до окончания бурения? А вдруг скважина нефть даст? Пропадут премиальные, немалые деньги. Видать, приглядела себе кого-то в поселке, кто дороже всего на свете стал.

Вернувшись через неделю на Хангузу из тайги, услышал, что три дня назад похоронили Кешку. По пьянке упал в реку Голову об корягу разбил. Так и не вылез, бедолага. А собутыльники даже забыли о нем. Не хватились. Лесник на парня наткнулся. Сообщил участковому. Тот ребят за душу. Они вспомнили. «И верно, фляжку нашли… Не то б лихо им пришлось», — судачили меж собой всезнайки — поселковые старухи.

Колька, послушав их, пошел домой, волоча забитые харчами сумки. И вдруг, прямо на пути, увидел Зинку. Она хотела пройти мимо незаметно. Но Колька окликнул:

— Не ко мне ли торопишься, мамзель?

— Иди ты…

— С удовольствием, — уставился он взглядом в пах. И продолжил: — Хочу продолжить практику. Ты, надеюсь, не против? Подзажму на ночку, — рассмеялся ей вслед.

Зинка, чуть не плача, убежала от него. А люди, слышавшие все, оглядывались на девку с удивлением и насмешкой.

Колька шел домой, радуясь своей победе. Он знал — хуже и злее любой боли поползут теперь по поселку досужие сплетни о Зинке. Они сделают ее жизнь на Хангузе несносной, станут преследовать повсюду. Они закрепят за девкой дурную славу шлюхи, которая будет нестись за нею до старости грязным хвостом. От нее теперь ей не отмыться, не отделаться. Разве уехать с Хангузы далеко-далеко, навсегда.

Коршун выложил продукты. И решил сходить в тайгу за дровами. Прогреть пора комнату. С топором скрылся в лесу, приглядывая сухостойные березы. Свалил одну, вторую. Обрубил ветви. И вдруг услышал за спиной чьи-то тяжелые шаги. И сразу увидел рыжего громадного парня, одного из тех, кто жестоко избил его в общежитии.

— Вот где ты, хорек вонючий, спрятался? Я уже весь поселок на уши поставил, разыскивая тебя, гада! — У парня налились кровью глаза, кулаки-гири сжались добела. — Ты что Зинку позоришь? Чего от нее надо? Или тебе башка мешать стала? Жить надоело?! — двинулся он на Кольку буром.

Коршун мигом сорвал топор с земли. Отскочил в сторону.