— Предупреждал я вас, чтобы не спали, начеку были? Не поверили! А зря! — Коломиец подошел к мертвому фартовому, у которого лицо было черным, распухшим, а голова — сплошной ком крови с волосами.

По виду ему было далеко за сорок. Вылезшие из орбит глаза остекленели. Нос, губы и все лицо распухло, отекло. Изо рта, ушей, носа вытекли струи крови — черной, запекшейся. Руки скрючены, словно жестокая боль не отпускала его и теперь.

— Кто он? Надо посмотреть в спецкартотеку. Там ответы на многие вопросы есть, — решил Коломиец и взглянул на второго покойника.

У того рот до самого желудка открыт. Язык вывалился — опухший, синий. Глаза — навыкат. Из них, может, впервые в жизни, оплакивая ее, непутевую, слезы хлынули. Вон, мокрота застряла в ухе, высохнуть не успела.

Руки будто ловили кого-то. Но смерть опередила, отняла силы. А ведь хотел поймать за ногу оперативника, отнять у него жизнь, да свою не удержал. Лежит, уставившись удивленно. Наверное, никогда не предполагал, что умереть доведется в милиции. Если б знал, на себя добровольно руки наложил бы.

Кенты… Они умерли неподалеку друг от друга. Всего в трех шагах. Мучительно отошли. Они сами пошли на это. Их сюда никто не звал, не ждал… И, в отличие от шпаны, никто не глумился над покойными. Их вскоре увезли в морг, а следы ночного происшествия — кровавые лужи и брызги — тщательно отмыли. И уже к началу рабочего дня никто бы не поверил, что в горотделе ночью что-то случилось.

Лишь перевязанное плечо у оперативника напомнило бы о ЧП. Но и его не видно под формой. Да объяснения группы сотрудников, с описанием внешностей нападавших, остались на столе у Коломийца до прихода следователя прокуратуры, решившей дать бой банде Медведя. А потому все материалы, относящиеся к событиям последних двух месяцев, передавались прокурору Маргарите Пономаревой.

Она пришла к Коломийцу в начале рабочего дня. Взяла документы, уходить не торопилась. Спрашивала:

— Трупы двоих нападавших никто не опознал? А в спецкартотеке есть о них сведения? Ну, я сама проверю. Попытаюсь установить.

— Будьте осторожны. Не расставайтесь с оружием, — предупредил ее Коломиец, жалея, что не может довести до конца это дело. По этическим соображениям горотдел не может продолжать следствие, если в материалах будут фигурировать потерпевшими и свидетелями сами работники милиции. Такое запрещалось законом.

— И все же консультироваться с вами нам придется, коллега, — уходя, предупредила она Коломийца.

Коломиец заметил, как дрогнул, увидев покойников, Борька. Мальчишка, ничего не сказав, поторопился уйти в гараж. И молчал, лишь иногда, в испуге, оглядывался на звук шагов, голоса в гараже и во дворе.

Он с явной неохотой поднялся на зов Коломийца в кабинет к следователю.

— Ты знал их? — спросил Владимир Иванович. Мальчишка едва приметно кивнул головой.

— Кто они? Не бойся. Теперь уж и дело по «малине» Медведя забрала от нас прокуратура. Так что твой рассказ экскурсом в прошлое станет. Где ни исправить, ни вернуть ничего с тобой не сможем.

— Как знать? Все равно прокуратуре без вас не обойтись. У них есть следователи, но нет оперативников. А что может следователь прокуратуры против «малины»? Не справится, не одолеет. Пришибут его законники, и дело сюда перекинут, — рассуждал пацан.

— К другому следователю прокуратуры пойдет дело. Там, где есть убийство, эти дела подследственны прокуратуре. Тебе такое знать надо. В горотделе работаешь. Так кто ж все-таки эти двое? — вернул мальчишку к прежней теме Коломиец.

— Хорошие были мужики. Оба! Мне их жаль, — сказал, вздохнув, мальчишка.

— Чем же хорошие?

— На кладбище с ними познакомился. Когда маму похоронили. Я к ней каждый день ходил. И в тот раз, как всегда, просил ее ожить, вернуться домой. Говорил, что без нее совсем плохо жить стало. А уж если не может вернуться, пусть всех нас к себе заберет. Все равно есть нечего было. А легко ли неделями не жрамши спать ложиться? Ну и милицию ругал по-всякому. Обидно было. Заснул я на могиле. Домой идти не хотелось. А когда проснулся, глядь, прямо перед моим носом, на самой могиле сторублевка лежит. Я глазам не поверил. Огляделся вокруг. Никого рядом. Я — за деньги и домой. Отцу про чудо рассказал. Отдал сотню. А через два дня снова пошел на кладбище. Богу и маме спасибо за помощь говорил. Да вдруг увидел, что кто-то смотрит на меня из кустов. Я замолчал. Гляжу, мужик вышел тихонько, в мою сторону смотрит. Потом поближе подошел. И спрашивает: «Кого оплакиваешь так горько?» Я ему все рассказал. Как оно было. Он слушал молча. Потом обнял меня, погладил по голове. Жалел. Говорил, что терять дорогих людей всегда тяжело и больно. Что ему это хорошо известно. И вот они вместе с другом тоже пришли помянуть своего родственника, умершего безвременно. Позвали и меня помянуть его чистым сердцем. Я пошел. И, правда, увидел на могиле много цветов. А на земле рядом — полно еды всякой. А второй мужик, который на скамейке сидел, подвинулся, предложил мне помянуть родственника. Я ел, а они все подвигали ко мне самое лучшее, такое, что я дома и по праздникам не видел, даже когда мама жила. А потом давиться стал, своих вспомнил, которые дома сидели не жравши. Эти двое поняли. Всю еду завернули, бутылку водки отцу передали на поминки и мне отдали. Я еле донес. А через два дня опять увиделись, уже неподалеку от нашего дома. Попросили срочно записку отнести на Сезонку. Я — бегом. Там, как прочли, десятку дали, а когда я вернулся и сказал, что отнес записку, они мне тоже червонец сунули. Потом туфли заказали отцу. Хорошо заплатили. Лучше, чем другие. Втрое больше дали. Однажды заночевали у нас. Две сумки харчей принесли. В уплату. Попросили сохранить у нас чемодан несколько дней. А когда пришли за ним — тоже не с пустыми руками. Часто они нам помогали. Из голода вытаскивали, из беды. Взамен ничего не просили. Разве только иногда куда-то сбегать, что-то передать или взять. Так для меня это мелочь. Отцу они заказы давали часто. Любили его обувь. И платили как никто. А мне обещали, когда подрасту, на хорошую работу устроить. Они никогда не обижали меня. И тоже, как мы, не любили милицию. Ругали по-всякому.

— А твой отец разве не понял, кто они?

— Потом уже догадываться стал. Да и попробуй их пойми, отличи от начальников, если они одеты во все такое, чего не только у вас, ни у кого нет. Вот вас по одежде кем назовешь? От вас хорошей жратвой не пахнет. Сразу видно, что мясо редко едите, а картошку в вашем доме на дешевом жирке жарят. У них такого нет. Только на масле, на сливочном. И мяса сколько хочешь, и колбаса любая. А у вас даже носовой платок при себе не всегда есть. А если имеется, то один на всю неделю. И носки на пятках — штопаные. Галстук дешевый. Шарф плохонький. А шапка — совсем старая, облезлая. Значит, мало получаете. Живете скудно. Они — совсем иначе. У них, если надо, так оденутся, никто не сравнится.

— И кто ж все-таки эти двое?

— Они были. Теперь их нет. Зачем про покойников плохо говорить? Воры, когда милиционера убьют, не обзывают его. Живого — по-всякому. Зачем хуже их становиться? Нет их. Надо прощать — так говорят законники. Эти мне плохого не сделали, — шмыгнул Борька носом.

— Ну, а те, кого вчера поймали, ты их знаешь, кто они?

— Берегитесь. Злые кенты. Их и в «малине» часто трясли. Свои. За жадность. Много с ними мучиться будете. Но все равно сбегут. Из зоны… Они много раз линяли. Никогда до конца не тянули ходки.

— А почему «малина» бросилась их выручать, мало воров осталось?

— У них мало не будет. Кто знает, с чего их хотели отнять? Но и вам их не удержать. Ни за что. Их никто не мог поймать. Только в молодости.

— А за что «малина» обоих выручить хотела?

— Каждый деньги приносит. Эти тоже. Слышал, самыми удачливыми были.

— Почему грозили тебе?

— За то, что у вас работаю, — отвернулся Борька к окну.

— Ты же не фартовый!

— Зато меня законники держали. Всю семью нашу. Помогали. Вот и пригрозили.