Я вижу, деваться некуда. И только повернулся к стене, услышал, как звенькнул отжатый курок. Вдохнул в себя воздуха побольше, — другого нечего стало с собой взять, и вдруг слышу шум, топот, крики. До меня долетело одно слова: «Отставить!»

— Уж потом узнал: Москва отменила смертную казнь мне. Заменила сроком. В доле секунды от смерти спасла. Вытащила из могилы. Конечно, не в ней дело. Бог увидел, услышал слово мое. И отодвинул смерть. Жизнь дал. Уж какая она ни на есть, а все ж дышу. С того дня в Господа уверовал. Отказался от воровства, кентов, «малин». Уже отсюда им вякнул, что хиляю в откол навсегда. И если какая падла вздумает взять на гоп-стоп, пусть на себя пеняет. Отказался от «грева», от доли в общаке. От всего, что держало в прошлом. Заново дышать стану. К родителям возникну. Они живы. Я запросы сделал. Ничего пока им не пишу. Зачем? Обрадовать, что жив? И тут же огорчить, что вором стал? Уж лучше свободным прийти. За все сразу испросить прощения. Уж если Господь простил меня, родители и подавно должны понять.

Федька невольно кивнул головой: родители всегда понимают своих детей, видно, оттого живут мало…

Мужики еще долго говорили о своем. И вдруг Архипыч позвал Федьку:

— Завтра у тебя день рожденья! Уж не обессудь. Не на воле мы! Потому возможности ограничены. А вот возьми от меня. — Он достал из-под подушки завернутый в бумагу деревянный крестик, сделанный с большим старанием.

В этот подарок Архипыч вложил все свое умение и сердце; поцеловав крест потрескавшимися губами, бережно вложил его в Федькины ладони.

— Пусть не оставит тебя ни в горе, ни в радости. Да пребудет Господь с тобой всегда!

Федька он неожиданности забыл, что надо делать в таких случаях. И, не поблагодарив, растерянно пошел к своей шконке, держа в ладонях крест, как свою жизнь, как последнюю надежду…

В эту ночь продуло Федьку сквозняком, прямо на шконке. К полуночи он кашлял так, что мужики просыпались. А утром почувствовал жар.

Архипыч, глянув на Федьку, оставил его дневалить в бараке и попросил врача осмотреть. Тот заявился сразу после завтрака, сделал уколы, велел выпить несколько таблеток и, уложив в постель, укрыл несколькими одеялами. Не велел вставать до обеда.

Дежурный в больничке зэк принес в барак Федьке микстуры и сказал, что привезли в зону почту. К вечеру все получат письма и посылки.

Федька отмахнулся. Писем ему писать было некому. А «грев» уже давным-давно не присылал Казбек. Забыл иль сам попался. Может, надоело помнить о Федьке. Могла и милиция тряхнуть общак.

Федька давно уже не обижался на короткую память «малины». Ничего не ждал для себя с почтой и был равнодушен к приходу почтовой машины.

На воле о нем забыли все. Выходит, не стоил памяти. Ничьей. Впустую жил, — отмахнулся мужик и в этот раз, отвернулся спиной к двери.

Врач делал ему уколы целый день. И к вечеру полегчало. Он уснул. Не слышал, как вернулась с работы бригада, как ему принесли из столовой ужин. Но не стали будить. Пожалели. И все ж:

— Эй, Федька! Бобров! Тебе письмо, — крикнул кто-то из зэков, разбиравших на столе почту.

Федька не поверил. Решил, что его разыгрывают. Разозлился: мол, нашли время для шуток — и влез под одеяло с головой.

— Тебе письмо! — услышал снова.

— От лягавого дяди и от старой бляди! — огрызнулся на человека у шконки, даже не глянув на руки его, протягивавшие письмо.

— Да возьми ты его! — рявкнул потерявший терпенье бригадир.

Федька, увидев конверт, попытался прочесть обратный адрес, но не смог в темноте разобрать буквы.

Почерк на конверте не разобрал. Вскрыл письмо. Начал читать.

«Не удивляйся, Федор. Да, это я, твой давний сосед по шконке! Может, помнишь меня? Хотя сколько соседей сменилось за прошедшие годы, всех в голове и памяти не удержать. Мудрено самому уцелеть и выжить. Но ты устоишь. В том я уверен. Ну, а чтобы не терялся в догадках, кто тебя тревожит, напоминаю, — муж Ольги. Той самой, которая первой любовью твоей была. Теперь вспомнил меня? Ну, то-то же! Хотя напоминать о себе вряд ли стоило. И все же…

Вот уж год прошел с того дня, как я остался вдовцом. Сравняла нас с тобою судьба и человечья злоба. Нет Ольги! Убили ее твои кенты! Свели счеты, как выяснилось на суде. Двое мордоворотов! Оба получили расстрел. Но меня это не радует.

Я не настаивал на таком наказании и не просил его. Мою потерю не восполнить местью. Возможно, ты обрадуешься тому, что из-за тебя осталась сиротою наша дочь.

Я не писал тебе о том сразу: не хотел сказать лишнего и обидеть больше, чем обидела сама судьба. А вдруг ты любил ее? Тогда знай, что и этого не стало. И ее отняли фартовые. Вышли на Ольгу, как на зверя, с ножами и наганами. Изуродовали, искромсали всю. Разве это люди?

Я по роду своей работы вскрываю дела расхитителей, воров, короче говоря, и мне грозили расправой. Но не рискнули пойти дальше слов. Потому, что я — мужик, сумел бы за себя постоять. И тогда решили отыграться на жене. На женщине! И это — фартовые! Это вы кичитесь своими законами, честью, достоинством? Чего все это стоит? Вы — рыцари подворотни! Никчемные, безмозглые существа, которым нужно стыдиться своих жизней, самих себя. Вы — зло, а значит, не имеете права жить среди нормальных людей.

Я рассказал Ольге по возвращении из зоны о тебе. Она ответила, что скоро ты выйдешь на свободу.

Федор, я знаю, у тебя теперь не осталось на воле никого, кроме твоих кентов. Не возвращайся к ним, чтобы не потерять единственное — свободу, а возможно, саму жизнь. Попытайся устроиться, найти себя. Не живи местью. Помни, эта палка имеет два конца… А мне бы не хотелось узнать когда-нибудь, что ты приговорен к «вышке». Останься человеком! Тем, каким я знал тебя. Способным разделить последний кусок хлеба с ближним. Дай Бог, чтобы судьба, запомнив такое, поставила тебе это в зачет. Пусть на воле встретится тебе подобный, не позволивший оступиться в жизни. Прости, если где допустил резкое. Обидеть не хотел и причинить боль не помышлял. Зачем? Я помню доброе. Оно сильнее зла…

Передавай привет от меня всем, кто вместе со мной мучился в зоне. И не забудь Архипыча. Славный он человек! Я помню вас!»

Федька перечитал письмо еще раз. Крутанул головой, не понимая, к чему было присылать такое? «Сообщить, что Ольгу убили? А мне какое дело? Я о ней уже не вспоминал. Никого не просил пришить лярву. Видно, что-то отмочила, коль кенты замокрили. Сколько лет дышала! Если б за меня, давно бы кентель открутили. Знать, довела фартовых, коль измесили, как падлу! Ну, а советы давать, так я без него прокантуюсь, только бы на волю выйти, только бы дожить. А там видал я всех советчиков-мудаков! Ишь, как обосрал законников! Они не люди! А ты — человек? Мудило козлиное! Тебе ли вякать? Сдох бы, если бы не мы, фартовые барака! Все тебя от могилы удержали. А теперь, паскуда, хвост поднял?! Бочку катит на фартовых! Да кто ты есть? У тебя бабу размазали — и ты взвыл? А если бы мое довелось пережить? Сам себя ожмурил бы. И не задумался б! Так кто из нас мужик?» — отодвинул письмо Федька.

Он сидел злой, взъерошенный. И это не ускользнуло от внимания бугра.

— Плохие вести с воли? — спросил он словно мимоходом.

Федька отдал ему письмо:

— Читай! Ты этого задрыгу знаешь!

— Ну и мужик! Силен! А с виду такой хлюпик был! Уж не знаю, как удалось ему себя пересилить, но, клянусь волей, я бы не сумел вот так себя в клешнях сдержать!

— Для чего он прислал его? — спросил Федька удивленно.

— Не допер? А все просто? Чтоб жил без злобы! Чтоб на волю легко выпорхнул. Без клешней за пазухой! И не искал бы кентов отомстить Ольге! Ее уже нет! Убили ее! А значит, тебе тоже пришло время отрываться от кентов. В откол! Навсегда! От всех! И от памяти! Все заново. На сколько хватит сил. Пока запас есть. Чтоб вовсе не прожечь судьбу. Тогда все зря! У тебя еще есть время. И он предупредил. Уж очень вовремя…

— Да не искал бы я ее! На кой она сдалась? Но, гнус, загнул! Ишь, как на фартовых бочку покатил, гнида!