«Вот и тут молодь старье раздвигает. Своих прав на жизнь требует. Новых, нонешних. Оно, может, и ударят еще заморозки по зеленым головам, побьет стужей много ростков. Но еще больше — выживет. Тех, кто сильнее…», роняет Кешка голову на траву, сваленный нечеловеческой усталостью.

Словно споткнулся, застрял трактор в борозде. Высоко высоко в небе, купаясь в бездонной голубизне, поет спою песню жаворонок. По черным бороздам, внимательно оглядывая комья земли, грачи скачут.

Весна пришла… Ожила, очистилась от льда и снега реки за полем. Вода в ней — голубизной с небом меряется. Кто чище, звонче и прохладней?

Из-под малинового куста подснежники головенки выставили. Радуются весне, теплу. И только Кешка спит. Ему весна не в радость. Много забот принесла, отняла все силы, взамен усталость оставила.

Спит человек… Будто в яму — в сон провалился. Из какой самому ни за что не выбраться. А надо. Ведь вот руки, лицо вымыл. Поесть собрался перед дорогой. Посевная закончилась. Можно домой вернуться. На отдых. И спать всю неделю, не вставая.

Но что это? Кто окликает его таким знакомым голосом? Глянул вверх на берег и стыдно, страшно стало. Виктор Ананьев его зовет. Весь в белом. Костюм белей облака. И сам — без единого пятнышка, словно никогда на тракторе не работал. Смотрит на Кешку, улыбается, рукой ему машет, приветливо так. Вроде никакой обиды на полудурка не держит. И говорит:

— Иди ближе, чего ты там стал? Иль не признал меня? Думал — пропал я вовсе? Видишь, ошибся! Вернулся я, Кешка. Насовсем! К себе в село, в дом. Трудно мне без своих было. Даже тебя, полудурка, вспоминал. И простил подлость твою. Дурак ты! Оттого много бед на тебя свалится. Радостей не увидишь за подлость свою. А и не помрешь, покуда не оплатишь всякое горе, какое утворил людям. На беду себе выживать будешь, на горе сельчанам… Но ить скорая смерть лишь в награду дается, за муки в жизни. Тебе этого не увидеть. Смерть не раз позовешь. По и она тебе не друг. Не скоро сжалится. Нахлебаешься горького через край. А все за грех твой, какой не простится. И ненавидеть тебя станут, и проклинать громко. Самого и семя… Потому, солнце не обогреет, ночи сна не подарят. В страхе и мерзости жить станешь. Хуже бродячей собаки — слезами, как костью, давиться. А все потому, что невинные слезы из-за тебя пролиты. И кровь…

— Прости меня, — испугался Кешка услышанного.

— Я простил тебя, но Бог не прощает!

— Бога нет! Нет! — закричал Кешка.

Ананьев рассмеялся громко, так что земля дрогнула. И крикнул:

— Есть Господь! Над всеми! И ты еще не раз в том убедишься.

— Но ты жив! Почему о крови говоришь? — удивился Кешка.

— Жив! Душа жива! Ее убить не могут. А кровь — на тебе. Ты — виноват…

— Прости меня! — понял Кешка все разом.

— Живи. Как я сказал тебе. И помни — за все ответишь еще при жизни.

Кешка проснулся. Лоб в поту. А тело от холода судорогой сводит. Огляделся вокруг. Белое, прозрачное облако поднялось с черной борозды и, поплыв вверх, растаяло в небе.

Нет, оно не привиделось, не показалось, не померещилось. Хотя сколько раз клочья тумана висели над полями. Он не боялся, вел трактор сквозь них. А тут… На небе ни облака. А это — откуда взялось?

«Да примерещилось от усталости. С чего ж еще? Откуда здесь взяться Ананьеву? О нем уже и в деревне молчат. Чертовщина какая-то, надо домой, выспаться…»

Кешка закончил вспашку поля. И, развернув трактор, спешно повел его в колхоз.

Он никому ничего не рассказал о своем сне. Но никак не мог забыть его.

Кешка вздрагивал, проходя мимо дома Ананьева, где все еще ждали Виктора. Надеялись, что минет беда и вернется хозяин в свой дом. Знакомо скрипнет под ногами крыльцо, узнав человека. Но нет… Он никогда не придет. Он не вернется больше. Не скажет привычное:

— А вот и я!

Светлым облаком, седой печалью останется в памяти.

И даже могилу его никогда не увидит семья.

Она останется неизвестной, как и день, и причина смерти.

Кешка получил свою премию из рук председателя колхоза под удивленное молчание собравшихся. Да и было чему изумиться. Полудурку отвалили втрое больше, чем бригадиру. Такого еще не случалось никогда.

Кешка расценил это молчание по-своему:

«Завидуют. Не иначе! Вот рты раззявили. Дурьи дети!

Небось теперь дойдет до вас, как я умею работать! Не то все Ананьева слушали! У него из дураков никто не вылез. А сам — умник, где теперь?»

— Поздравляем передового тракториста колхоза! — встал председатель и захлопал в ладоши. Зал нещедро поддержал его.

Полудурок криво усмехнулся. Он и не ожидал иного. Не сразу поймут селяне, почему так резко изменился человек.

А на следующий день Кешке предложили вступить в партию. Полудурок тут же написал заявление. И в конце поклялся быть верным сыном своего Отечества.

Кешка, казалось, и пальцем не шевелил. А жизнь его пошла, побежала вприскочку. Его без предварительных обещаний и разговоров назначили среди лета заведующим мехпарка. А ближе к осени, когда Кешка не успел освоиться с должностью, его назначили механиком колхоза.

Полудурок целый день не верил в услышанное. Ведь образования нет. Опыта не хватает. Да и трактористы не признают, не будут слушаться. Смеяться начнут над ним. Но председатель успокоил, поделившись на ухо:

— Я-то, Кеш, тоже звезд с неба не хватал. И образования не имею. Не институт, среднюю школу едва закончил, но практика с годами все заменила. Дала больше десятка институтов. Я ведь тоже начинал с трактористов. А потом заметили мое старание, выдвигать стали. Вот и работаю. Справляюсь не хуже других. И ты не робей. Помни, твое преимущество в том, что ты из крестьянской среды. Вырос в ней. Теперь, главное, научиться работать с подчиненными. Не заискивай перед ними, не давай потачку ни в чем. Старайся меньше говорить и заставь считаться с собой, уважать. Не позволяй спорить. И ни в коем случае ни с кем не выпивай. Не заводи друзей средь колхозников, чтоб не было кляуз. Будь со всеми одинаков. Не делись личным. Чтоб не стало оно предметом обсуждения всего колхоза! И еще — научись требовать. Но так, чтобы твое указание выполнялось без повторения.

Кешка слушал внимательно. Каждое слово впитывал, запоминал накрепко.

Свой трактор он сдал Лопатину. Недавний Кешкин бригадир придирчиво принимал машину. Каждый ключ, отвертку проверил. И, качая головой, сказал:

— Знатно ухайдокал технику. Не берег. Без души к ней относился…

Полудурок промолчал, глянув искоса на Лопатина. Кешка счел ниже своего достоинства отвечать ему.

В костюме, при галстуке, в полуботинках, с ярко-красной папкой под мышкой, он походил на манекен, украденный из витрины. Сбылась мечта, давняя, затаенная. Кешка стал начальником. Он срочно менял походку, голос, манеры. Не ходил вразвалку, не сутулился. Не орал на визге. Говорил медленно, лениво. Не сморкался в кулак, заимел носовые платки. Не ковырялся в носу. Перестал скрести пятерней в затылке. Не плюхался на стул без оглядки. Чихал и кашлял в платок, отвернувшись. Умывался, брился и причесывался каждый день.

К нему и дома стали относиться иначе. Уже не звенело поутру прежнее Валькино:

— Да вставай же ты, черт чумазый! Умой харю. Не то из ушей уже лопухи расти начнут! Зубы почисти, гад вонючий. От тебя уже в избе дышать нечем.

Теперь каждое утро его ждало ведро теплой воды, туалетное душистое мыло, кипенно-белое полотенце.

В доме ждали появления ребенка. Он должен был родиться в начале ноября. Кешка уже придумал имя сыну. Мечтал, как станет его воспитывать. Конечно, выучит. Чтоб грамотным был. И не только школу, институт, академию закончит. Чтобы Кешка гордился им так, как нынче самим семья гордится.

— Хорошо, что ребенок родится, когда холода начнутся, крепким, здоровым должен быть, — говорит Валька.

— Да. И с уборочной управимся. Время будет больше,

поддакивает Кешка. И оглядывает с тревогой громадный живот жены.

Валька краснеет. Не успела еще привыкнуть к таким изучающим взглядам мужа. Стыдится. А Кешка, что ни день, меняется на глазах.