Но прежде чем автобус достиг места назначения, мне пришлось пережить одно весьма сильное впечатление неприятного свойства. Автобус пересекал некое подобие площади, на противоположных концах которой стояли две церкви, а в центре возлежали замусоренные останки того, что некогда называлось сквером, и я взглянул вправо, на огромное здание с колоннами. Когда-то белое, оно посерело от грязи и потеряло часть штукатурки, а черная с золотом надпись на фронтоне настолько выцвела, что я с трудом разобрал слова: «Тайный орден Дагона». Значит, это и есть то самое здание, где прежде располагалась резиденция масонов, захваченная приверженцами дикого языческого культа. Когда я разглядывал надпись, мое внимание отвлекли хриплые звуки надтреснутого колокола, донесшиеся с другой стороны улицы, что заставило меня быстро повернуться к противоположным окнам автобуса.
Звук шел от приземистой каменной церкви, явно более поздней постройки, чем большинство домов, — неудачной имитации готического стиля, с непропорционально высоким цоколем и глухими ставнями на окнах. Хотя стрелки на башенных часах беспомощно свисали с циферблата, я догадался, что хриплые удары отбивали одиннадцать часов. И вдруг все мысли о времени бесследно исчезли под натиском явившегося мне видения, причем я исполнился необъяснимого ужаса еще до того, как понял, что такое в самом деле вижу. Дверь, открытая в церковный полуподвал, вырисовывалась прямоугольником мрака. И там я увидел субъекта, который пересек — или казалось, что пересек, — этот темный прямоугольник. Видение казалось тем более жутким и сводящим с ума, что здравый рассудок отрицал наличие в нем чего-либо кошмарного.
Это был живой субъект — первый живой субъект за все время, что мы ехали через город, — и будь я в более уравновешенном состоянии, то вряд ли нашел бы в нем что-то действительно пугающее. В следующий момент я осознал, что это был священник, облаченный в некие странные одежды, наверняка введенные в употребление с той поры, как Орден Дагона изменил ритуалы местных церквей. То, что, вероятно, притянуло мой первый, еще бессознательный взгляд, заставив содрогнуться от необъяснимого ужаса, оказалось высокой тиарой на голове священника, почти точной копией экспоната, показанного мне вчера вечером мисс Тилтон. Так вот что подействовало на мое воображение и придало зловещий вид в остальном лишь смутно различимой, прошаркавшей внизу фигуре! Нет никаких оснований, тотчас подумал я, испытывать ужас от этого мрачного псевдовоспоминания. Разве не естественно, что таинственный местный культ утвердил в качестве своего атрибута уникальный тип головного убора, пусть исполненный в несколько странном стиле, но зато хорошо знакомый общине — хотя бы как часть драгоценного клада?
На тротуарах теперь стали появляться тощие, отталкивающего вида моложавые люди — поодиночке или молчаливыми группками из двух-трех человек. В нижних этажах обшарпанных зданий имелись кое-где небольшие лавки с потускневшими вывесками; я заметил и пару припаркованных грузовиков. Звук падающей воды становился все отчетливее, и вдруг впереди открылся вид на речное ущелье, перекрытое широким мостом с железными перилами, за которым виднелась площадь. Когда мы переезжали мост, я осмотрелся и на краю травянистого откоса увидел несколько фабричных зданий. Уровень воды в реке был высок; я разглядел две плотины с водосбросами справа, выше по течению, и еще как минимум одну слева. Шум здесь стоял просто оглушительный. Проехав мост, мы оказались на огромной полукруглой площади и свернули направо, прямо к высокому зданию с куполом, остатками желтой краски на стенах и полустершейся вывеской, из которой следовало, что это и есть «Гилмэн-хаус».
Радуясь концу поездки, я покинул автобус и зашел в отель, чтобы оставить там свой багаж. В холле находился только один человек — пожилой мужчина, не имевший характерного «инсмутского вида», — но я не решился задать ему занимавшие меня вопросы, вовремя вспомнив о странностях, приписываемых этому заведению. Вместо этого я вышел на площадь, откуда автобус уже уехал, и внимательно осмотрелся.
Одна сторона вымощенной булыжником площади ограничивалась прямой линией реки; на другой полукругом стояли кирпичные дома со скошенными кровлями, постройки начала девятнадцатого века, а от них радиально расходилось несколько улиц — к юго-востоку, югу и юго-западу. Вид немногих маленьких фонарей — наверняка слабых и тусклых — заставил меня порадоваться мысли, что в мои планы не входит оставаться здесь до темноты, пусть даже ночь обещала быть светлой и лунной. Все здания в этой части города находились в приличном состоянии и включали не менее дюжины торговых заведений. Я приметил бакалею Первой национальной торговой сети, мрачноватый ресторан, аптеку и офис оптовой рыботорговли, а также контору единственного промышленного предприятия города, «Марш рефайнинг компани», на восточной стороне площади, ближе к реке. Озираясь, я насчитал вокруг с десяток людей и четыре или пять стоявших в разных местах автомобилей. Было ясно, что я нахожусь в городском административном центре. На востоке глаз мой уловил голубые проблески гавани, напротив которой поднимались жалкие развалины трех некогда прекрасных колоколен георгианского стиля. А на другом берегу реки белела башня, венчающая то, что являлось, по всей вероятности, фабрикой Марша.
Так или иначе, но я выбрал человека, которому счел возможным задать свои вопросы, и в первую очередь потому, что наружность его не имела ничего общего с внешностью коренных жителей Инсмута. Это был одиноко торчавший за стойкой бакалеи паренек лет примерно семнадцати. Я сразу отметил его смышленость и приветливость, обещавшие получение качественной информации. Он, похоже, и сам был не прочь поговорить; видно, перемолвиться словом с кем-то приезжим было для него удовольствием. Родом он оказался из Аркхема, а здесь столовался с семейством, прибывшим из Ипсвича, и при первой же возможности был намерен возвратиться домой. Близкие не одобряли его работу в Инсмуте, но фирма, которой принадлежал магазин, направила его сюда, и он не хотел терять место.
Здесь, в Инсмуте, сказал он, нет ни публичной библиотеки, ни торговой палаты, но кое-какие достопримечательности имеются. Улица, по которой я прибыл, называется Федеральной. Западнее расположены старые жилые кварталы с некогда роскошными особняками — Броуд-, Вашингтон-, Лафайет- и Адамс-стрит, а восточнее — береговые трущобы. Среди трущоб вдоль Мейн-стрит можно осмотреть георгианские церкви, они, правда, все давно заброшены. Но надо знать, что в тех местах — особенно севернее реки — небезопасно проявлять любопытство, ибо люди там озлобленные и враждебные. Нескольких приезжих даже недосчитались. Они просто исчезли, и все. Иные места — нечто вроде запретных зон, сообщил он с многозначительным видом. К примеру, он не рекомендовал особо долго крутиться у фабрики Марша и некоторых все еще действующих церквей, особенно возле здания с колоннами, что на Нью-Чёрч-Грин, где помещается Орден Дагона. С церквами вообще дело нечисто — все здешние отреклись от традиционных религий, и в ходу у них невероятнейшие обряды и ритуальные облачения. Их вера содержит в себе намеки на какие-то чудесные перевоплощения, ведущие к телесному бессмертию — или чему-то вроде того — на этой земле. Духовник этого юноши — доктор Уоллес, пастор методистской церкви Эсбери в Аркхеме — настоятельно советовал ему держаться подальше от церквей Инсмута.
Касательно же самих инсмутцев, молодой человек едва ли знал и мог объяснить, что с ними сделалось. Они скрытны, редко показываются на глаза — совсем как звери, живущие в норах; кто знает, как они проводят время, свободное от рыбной ловли. Возможно — судя по количеству потребляемого ими контрабандного спиртного — большую часть дневного времени они валяются в алкогольном ступоре. Они, кажется, объединены в своего рода замкнутое товарищество, презирающее мир, будто они одни имеют доступ к иным, более предпочтительным сферам бытия. Их внешность — особенно эти немигающие глаза, которых они, кажется, никогда не закрывают, — не может не шокировать посторонних; а голоса их просто омерзительны. Жутко слышать по ночам эти их песнопения в церквах, особенно во время их главных празднеств, которые проводятся дважды в год — тридцатого апреля и тридцать первого октября.
