— А что ты на меня-то вылупился? — сказал я.

— Смотри, что ты натворил! — завизжал он, багровея, и попытался оторвать ладони от волос. Ничего не вышло, только голова дёргалась вслед за прочно приклеившимися руками. Босоногий, полуголый Алек в сопровождении десятка ребят (и меня в том числе) выскочил в коридор, где в это время было полно народу, поскольку уже прозвенел звонок. Кто-то задел его за локоть.

— А-а! — завопил Алек и крутанулся на месте, словно турникет. — Ну, Мерсер, — процедил он, — теперь тебе крышка!

В толпе других учеников я увидел Шерил, с недоумённым видом взиравшую на происходящее.

— Алек?!

К этому моменту группа ребят, окружающих Алека, значительно выросла; всё больше и больше народу стало обращать внимание на торчащего посреди коридора голого по пояс Алека. Тот теперь оказался в центре внимания, то есть на своём привычном месте, но на этот раз не совсем так, как ему бы хотелось.

— Алек, что с тобой? — спросила Шерил, глядя то на него, то на меня, то снова на него.

— Мне подсунули «Лунный клей»! — с надрывом сообщил он.

И вот тут раздался первый смешок. Не знаю, кто это был, но он словно положил начало цепной реакции. За первым смешком последовал второй, третий, четвёртый...

— Заткнитесь! — заорал Алек. — Не вижу ничего смешного!

Он был прав — весёлого тут было мало; и всё-таки на моём лице тоже появилась усмешка. Просто уж больно всё это было комично: Алек стоял, словно позирующая перед камерой фотомодель: торс обнажён, руки обхватывают голову... Беспомощный колибри на липкой ленте — зрелище, вселяющее ужас и жалость. Но хохот толпы — вещь страшно заразительная. Я тоже вдруг начал хихикать, присоединившись к хору всеобщего ржача. Шерил попыталась оторвать руки Алека от его волос.

— Ой, Алек... — выдохнула она и тоже залилась смехом.

Мы больше не могли себя контролировать. Как бы гадко и отвратительно — и жестоко — ни звучал наш смех, остановиться мы были не в силах, пока слёзы не потекли из глаз. Но среди общего хохота Алек отчётливо слышал только два голоса: мой и Шерил.

По временам мне необходимо закрыть глаза и мысленно возвратиться на охваченный пламенем маяк. Всё равно что расчёсывать подживающую рану: она свербит, и ты знаешь — это из-за того, что она заживает, однако не скрести не можешь. Вскоре рана опять начинает сочиться кровью, и процесс заживления приходится начинать заново. На собак надевают пластиковые конусы, чтобы они не чесались. Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь заключил всего меня во что-то вроде такого конуса, потому что в тот день, когда руки Алека прилепились к его волосам, я никак не мог избавиться от «зуда». Я отправился на берег, куда нас с Тайсоном вынесло в тот непогожий октябрьский вечер. Здесь по-прежнему оставалось немало свидетельств недавней драмы — как, например, полузанесённые песком почерневшие брёвна. Запах обгорелой древесины мешался с солоноватым духом гниющих водорослей. Грохот разбивающихся о скалы волн и плеск пены тоже служили напоминанием о тех событиях. Шум моря, кажущийся некоторым людям таким мирным и успокоительным, для меня звучал угрозой.

Я бродил по берегу до самого вечера, высматривал обгоревший плавник, прислушивался к тревожным отзвукам окружающего мира, эхом отдающимся в раковинах — словом, ковырялся в ране.

Глубоко погрузившись в собственные мысли, я не замечал, что уже не один на берегу, пока не налетел на двух мальчишек, идущих мне навстречу.

— О, извините, — сказал я, и только через несколько мгновений сообразил, на кого напоролся — это был не кто иной, как Бретт Уотли в сопровождении самого громадного парня в школе, Лосяры Сан-Джорджио. После нашей схватки на прошлой неделе Бретт был последним человеком, которого мне хотелось бы видеть. Что касается Лосяры, то он служил... как бы это выразиться... усилителем вкуса, что ли, только в человеческом виде. Сейчас поясню. Сам собой он мало что представлял, но его лайнбэкерская[8] фигура словно бы многократно усиливала значимость той персоны, за которой он в данный момент влачился. Таким образом, Бретт сейчас из мелкого хулигана превратился в мирового чемпиона среди мелких хулиганов.

— У нас к тебе сообщение от Алека Смартца, — сказал Бретт и попытался двинуть меня под дых. Должно быть, слишком много боевиков насмотрелся, потому что сделал это вроде как в замедленной съёмке. Я перехватил его кулак открытой ладонью и сжал так, что у него костяшки хрустнули — с таким звуком лопается поп-корн в микроволновке.

— А-а-ай!

Скорчив гримасу, он выдернул руку; колени его подкосились.

— Больно, наверно? — посочувствовал Лосяра.

Лосяра, в общем, был неглупым парнем, когда находился в обществе неглупых людей, но сегодня он взял себе в предводители чувака с консервированной тушёнкой вместо мозгов. И всё же я попытался воззвать к его разуму.

— Эй, Лосяра, что за дела? Алек что — и вправду отрядил вас набить мне морду?

— Он нанял нас в качестве телохранителей, — жизнерадостно ответил Лосяра. — Набить тебе морду — это уже Бретт придумал сам.

Его шеф что-то буркнул, тряся пострадавшей рукой.

— Сколько Алек платит вам? — спросил я Лосяру.

— Он сказал, что даст нам посты в своём кабинете, когда его изберут президентом класса.

— Лучше потребуйте наличными, — посоветовал я.

— Да надо бы подумать над этим...

Бретт, оправившись от травмы, уставился на меня горящим взором.

— Мы пришли сказать тебе, чтобы ты держался от Алека подальше, иначе нам придётся предпринять шаги!

— О-о, заковыристо! Ну-ка, ну-ка... — отозвался я и быстренько поворошил в памяти в поисках фильма, из которого Бретт слямзил реплику. — А! Нашёл! Майкл Бин, «Бездна». Я прав?

— Заткнись!

Стрелка моего дуромера уже зашкаливала на красное — вынести больше я был не в состоянии.

— Слушайте, если вы, парни, хотите изображать из себя службу тайного сыска при Алеке, мне начхать, но пока вы не схватили меня с поличным — убедительно прошу покинуть моё воздушное пространство!

— По-моему, справедливо, — согласился Лосяра и отошёл в сторону.

Я оттолкнул Бретта плечом — мол, прочь с дороги! — и хотя он таки швырнул мне в спину ком мокрого песка, я не позволил себе поддаться на провокацию.

— Это всего лишь вопрос времени[9], Мерсер! — прокричал он мне вслед. — Истина где-то рядом[10]!

На следующее утро, пока я ещё не ушёл в школу, папа загнал меня в угол на кухне.

— Нам надо поговорить о сообщении, которое я получил накануне от вашего завуча.

— Так ведь мы уже говорили о нём вчера.

Вообще-то я тогда вывернулся, избежал неприятной дискуссии, попросив отца помочь мне с математикой. Помощь мне действительно требовалась, а папа так обрадовался моей просьбе, что позабыл об оставленном на автоответчике сообщении от мистера Грина (к счастью, в нём ничего не говорилось о причинах звонка). Хотите верьте, хотите нет, но мы с отцом славно провели время, решая вместе задачки по алгебре. А потом, мне кажется, у отца просто не хватило духу заговорить о Грине. Правда, позже, ночью, я слышал их с мамой встревоженные голоса — они думали, что я сплю.

Папа насыпал хлопьев в мисочку.

— Приду на работу и сразу позвоню ему.

— Хорошо. Он любит, когда люди реагируют немедленно.

Вытаскивая вафлю из тостера, я обжёгся, скривился и затряс рукой. Мама уже ушла на работу, так что на её поддержку папе рассчитывать не приходилось, но он отлично справился самостоятельно.

— У тебя какие-нибудь неприятности, Джаред? Как вообще дела в школе? Ты ничего не натворил такого, о чём нам с мамой следовало бы знать?

На уроках обществоведения мы учили про маккартизм — вам, наверно, эта история знакома. В пятидесятых годах прошлого века некоторые сенаторы, не знавшие, на каком суку повеситься от безделья, решили, что любой, кто чем-то им не угодил — коммунист, образовали комитет и начали задавать людям вопросы типа: «Являетесь ли вы сейчас или являлись ли когда-либо в прошлом коммунистом?» Вот что-то вроде этого и спрашивал сейчас у меня папа. Есть люди — просто доки по части не-отвечания на подобные вопросы.