Я была в детском саду, когда за мной пришел дядя Валя. Наверное, меня отвели в сад, чтобы я меньше видела маму, а может, меня на “круглосутку” оставили. Наверное, это был уже третий день после смерти папы. На третий ведь хоронят? Помню, со стороны воспитателей и нянечек было какое-то повышенное внимание ко мне. Что бы я ни делала, я чувствовала их взгляды на себе, какую-то доброту непривычную. Когда пришел дядя Валя, я очень обрадовалась ему. Мы обнялись, поцеловались, но я почувствовала его скованность, а в дверях на нас смотрели нянечки и всхлипывали. Мне стало неудобно, неуютно, я опустила глаза вниз и как будто впервые увидела свои ботинки: синие такие ботиночки с облупленными, почти белыми носами. И так мне себя жалко стало, так жалко… Стою перед дядей Валей, он большой такой, а я маленькая, и эти белые сиротские носы…

Домой мы ехали в машине. В грузовике, что ли?.. Дядя Валя из Симферополя приехал на нем, он тогда шофером на больших машинах работал. Еду я в кабине с ним. Казалось бы, для ребенка радость ехать в машине, а мы едем и молчим. Он молчит, и я молчу. Молча едем, как два истукана. Подъехали к дому. Выходим, а около дома людей полно, и так красиво: все в цветах, в венках!

Вошли в дом, дома – тоже люди. Много людей. Посередине комнаты стоит ящик на табуретках, вокруг ящика сидят мама в черном платке, тетя Лида, тетя Юля и папина двоюродная сестра, не помню, как ее звали. Забыла. Оля, что ли? Я тогда первый раз увидела гроб. Подошла и смотрю на папу. На нем синий костюм, который мама ему незадолго до смерти купила, ноги прикрыты белым покрывалом, а сверху – цветы. Я подошла и говорю: “Мама, а почему папа днем спит?” Ну, тут у всех слезы, понятно. Я на улицу вышла и принялась считать венки. Семнадцать венков насчитала, я ведь уже умела считать. Думала: как же у нас стало красиво в палисаднике! Помнишь слепого старого Андрея, толстого такого, у него еще был пес Тюсик? Тогда этот Андрей был еще довольно молодой и, знаешь, даже красивый… Так вот, он стоял в нашем дворе, рыдал и повторял заикаясь: “Толик, зачем ты это сделал? Зачем ты это сделал, Толик?” Думала: странный какой – папа в комнате, а он с ним здесь разговаривает.

А бабушка с дедушкой из Оренбурга на похороны не приехали. У бабушки давление, а дедушка старенький, он ведь на тридцать лет был ее старше. Мама обижалась потом на них, говорила, что, кроме друг друга, они никого не любили. Ну, это правда, согласись: на похороны своего единственного сына не приехать!

Помнишь, у нас был ковер, цветастый такой? Не помнишь? Ну ладно. Так вот, его постелили в грузовик и крышку от гроба на него положили. А гроб несли через весь город на руках. Можешь себе представить, сколько это километров! Когда проходили мимо дома бабы Фроси – у нее собаки же всегда были, ты помнишь, – две из них устроили брачную игру прямо на наших глазах. А я говорю взрослым: “Не плачьте! Посмотрите, как собачки играют! Мама, ну посмотри же, как они хорошо катают друг друга!” И смех и грех! Представь! Бегут рядом с нами и трахаются! Феллини! Интересно, да? Трагедия и комедия рядом, как правило. А тебя кто-то нес на руках. Не помню. Может, дядя Валя? Тетя Лида с мамой шла.

Около порта к нам присоединилась целая толпа народу и портовый оркестр. На улице музыканты не играли – мама запретила, а на кладбище играли. Шопена, как водится, а потом цыганочку сбацали – ты знаешь, папа так хотел. Когда надо было кидать землю в могилу, дядя Валя моей рукой сгреб немного земли и кинул. Этот звук земли о крышку гроба… Меня как прорвало. Стала плакать громко, как я умею. Мама упала. Ее не могли оттащить от могилы. Держалась за нее, как вросла. Кричала все: “Толя! Толя!” Как будто он ей ответить мог. А потом тише, хрипела только.

Обратно ехали в грузовой машине, за борта держались. Почему в грузовой? Странно… были же какие-то автобусы, катафалки, странно…

А дома столько всего было уже наготовлено. Баба Ира этим заправляла. Не одна, конечно, женщины ей помогали, соседки. Маму положили на папин диван. Почему-то у нее в руках папины письма оказались. Он же из командировок ей каждый день открытки писал: “Здравствуй, моя любимая женушка, мой Симок!” Так вот, она держит в руке папину открытку, а рядом тетя Лида сидит. Мама говорит: “Почитай мне, Лида, Толины открытки. Я ничего не вижу”. Тетя Лида: “Как не видишь? Сима, читай!” А мама: “Я ничего не вижу”.

Потом приехала “скорая”, и маму увезли. В Симферополь, в глазную клинику, как ты знаешь. А с нами осталась тетя Лида. Потом она уехала, а к нам с тобой выписали ее тетку из Симферополя. Да, она ей тетка была. Такая хорошая, добрая такая старушка. Мура ее звали, кажется. Молчаливая только очень. Все пекла нам какие-то булочки. Мы с тобой даже прибавили в весе к маминому возвращению. Мама, помню, вернулась худая и… смирившаяся, что ли?

А я все ждала, что папа вернется. Не мог он так уйти навсегда. Думала, что это такая игра: проснусь – и он дома.

Спустя полгода после смерти отца нас с Нанкой крестили. Мама была неверующей, инициатива принадлежала ее подруге тете Дусе – она и стала нашей крестной. А маме было все равно.

В церкви было почти темно, и мы держались за руки. Мама куда-то делась, а может быть, и вообще не входила. Рядом – черные чужие беззубые бабки, но мы их не боялись. В огромном пространстве хотелось бегать, но нас быстро отлавливали за шиворот и придерживали. Помню много света около деревянного круглого корыта, у которого было золотое дно. Как Надю крестили, не помню, а со мной все так быстро произошло, что я осталась недовольна (хотелось как следует поплескаться). Ложку кагора помню. Понравился. Дали конфеты и пряники. Конфеты мы сразу съели, а пряники оказались твердыми и невкусными. Выходя, мы их кинули за огромную тяжелую дверь. Нас стали ругать, и маме было стыдно за нас. Желтые пластмассовые крестики, которые нам дали, были легкими и скучными. Мы их никогда не носили, и они куда-то делись.

Марфуша – слащавая, маленькая, бойкая и сухонькая старушка, которая договаривалась в церкви о крещении. Мы с мамой пришли к ней в гости. Помню, мама идти не хотела, но пошла. Мы сидели на маленькой кухне и пили чай с черным вареньем. Потом Марфуша повела нас с Надей в комнату и строго велела креститься на картинки и свечки. Когда она вышла, мы почему-то сразу стали кривляться перед образами, строить рожи, а потом долго всматривались в лики.

Почему отец выбрал петлю? Азартные феодосийцы предпочитали мол: сигали с него с какой-нибудь грузкой, и все дела. Как вообще выбирается способ самоубийства? Выбирает его человек, или это получается спонтанно, по настроению, как фишка ляжет? Можно было снотворного побольше глотнуть. А что? Заснул, и все. Чисто, интеллигентно, красиво. Без шума и пыли. Или это бабский способ, для Лили Брик? Броситься с высоты – тоже не вариант. Феодосия почти вся одноэтажная, пока найдешь что-то приличное, забудешь, зачем искал. Хотя в порту – грузовые краны. Но, видно, отец пощадил маму, не стал прощальную гастроль при всем народе устраивать. А пистолетика не было. У дяди Вали, маминого брата, был – из Берлина привез – маленький дамский вальтер, но потом он его выбросил. От греха подальше.

Наш отец понимал, что попал “в штопор” и у него не хватает воли справиться с собой. Своим уходом он попытался отстоять нашу будущую жизнь. Ушел, пока было кому идти за гробом, кому плакать. Его любили.

Красавец есенинского пошиба, воевал на Черном море (Севастополь, Новороссийск, Керчь, Феодосия) и в двадцать три года вернулся без единой царапины, побрякивая медалями. До войны учился в художественной школе при галерее Айвазовского у Богаевского и Барсамова. Рисовал тушью (пером) и акварелью. После войны окончил ветеринарный техникум, немного поработав, увлекся керамикой. Потом вдруг решил попробовать романтики и рванул вместе с дядей Валей в тайгу, в Верхний Беличан, золото мыть. Терялся в тайге, вышел, выжил. Не знаю, чего он там намыл, но чифирить научился неплохо. Вернулся в Феодосию, окончил курсы водолазов и стал поднимать затонувшие после войны корабли.