Сейчас мой мир – Рейтсуэйт, а людей вокруг меня не очень много. Мама, конечно, и еще Фиона Джексон из школы – мы иногда встречаемся неподалеку от моего дома, в старом карьере. Но вообще с друзьями у меня швах – я ни с кем по-настоящему не общаюсь и, в отличие от большинства шестнадцатилетних, на вечеринках по пятницам-субботам не оттягиваюсь. В день, когда началась эта история, я не выспался – мне опять снился тот мальчик. За все восемь прошедших лет я не забывал о нем ни на секунду, бывало то лучше, то хуже. Иногда на несколько дней или даже недель мне удается убедить себя, что произошедшее было трагической случайностью: так уж распорядилась судьба, и ничего тут не поделаешь. В удачные дни у меня получается остановиться на этом, не позволяя мыслям заходить дальше. Но в тяжелые периоды я ни на миг не могу отвлечься от осознания того, что убил человека; правда встает передо мной во всем своем неприкрытом ужасе, буквально придавливая к земле. Стоит только подумать об этом, как у меня холодеют руки и ноги и прерывается дыхание. Первые пару лет до такого не доходило, однако чем ты взрослее, тем больше начинаешь понимать, и становится только хуже. В последнее время такие дни следуют у меня один за другим, без передышки, и я уже не помню, каково это – быть счастливым или даже просто радоваться чему-то. Я знаю, конечно, что эти чувства существуют, но не могу представить, что однажды они вновь вернутся ко мне. Зимой, когда от холода зубы сводит и немеют лицо и пальцы, ты ведь тоже знаешь, что четыре месяца назад задыхался от жары, но разве ты помнишь, каково тебе тогда было? Так и у меня с радостью и счастьем.

Я плохо спал в ту ночь и все никак не мог отойти от того, что мне снилось. Вставать в подобном настроении в такую рань не хотелось. Я бы и правда подремал еще, но сна уже не осталось ни в одном глазу, так что пришлось подниматься навстречу новому дню. Школа сегодня не работала – у учителей повышение квалификации, а мама совсем об этом забыла и теперь была не в духе из-за того, что придется целый день терпеть меня дома. Я почти физически чувствовал исходящее от нее раздражение. Даже если я все время проторчу у себя наверху, ничем не выдавая своего присутствия, она и тогда найдет повод для недовольства. После кошмаров у меня и так стискивало грудь, по углам комнаты все еще гнездился страх, грозя навалиться, вцепиться в горло. Я буквально задыхался, мне нужен был воздух, нужна была свобода. Выскользнув через заднюю дверь, я побрел в город. Хотелось оказаться где-нибудь подальше от дома, подальше от мамы. На самом деле, конечно, сбежать я хотел от себя самого, но это немного сложновато, так что я мог только идти и идти куда глаза глядят. За много лет я изучил так весь Рейтсуэйт, побывал в каждом, самом крошечном его закоулке, заглядывал и на окраины – только бы избавиться от мыслей о том мальчике, исчезнуть, отключить сознание.

День стоял солнечный, и другие ребята из моей школы тоже уже начали появляться на улице – вдвоем, втроем, целыми компаниями, болтая, строя планы на нежданный выходной. Сверху, с моста на другой стороне улицы, до меня донесся чей-то неразборчивый окрик, но я был слишком занят своими мыслями и не обратил внимания. В конце концов я добрел до крикетного поля, в которое упиралась Четберн-роуд, и пошел в обход. Поле там на самом деле одно название, до того оно неровное – не знаю, как на нем вообще можно нормально играть. Двинувшись дальше, я начал размышлять теперь уже о другом – почему мое последнее «исчезание», с Лоссимутом, не сработало. Я продумал все до малейшей детали – дом, жена, я видел их как наяву безо всяких усилий. А когда дошло до дела, ничего не получилось – я остался собой. Раньше мне все удавалось даже без такой тщательной проработки, и от мысли, что больше мой разум на этот трюк не купится, становилось тревожно.

Солнце припекало все сильнее, согревая, проникая, кажется, в каждую клеточку – ну, хоть что-то приятное осталось в этом мире. Я уже подходил к густым зарослям кустарника на краю поля и только немного расслабился, как мимо пронесся велосипедист, очень близко, чуть не задев меня рукавом по лицу. От неожиданности я застыл как вкопанный – я ведь даже не слышал, как он подъезжает. Чокнутый он, что ли, так носиться? На звонок нажать не мог? Сердце колотилось, и мне понадобилось с минуту постоять, чтобы прийти в себя, прежде чем отправиться дальше. Едва сделав несколько шагов, я опять остановился – мне почудилось, я слышу пение. На секунду оно затихло, потом донеслось вновь – звук множества тонких голосков дрожал в воздухе, струясь в унисон с мелодией, такой плавной и медлительной, что ее, казалось, можно было поймать сетью. Пение звучало едва различимо, но стоило мне только уловить мотив, как в ту же минуту я будто перенесся обратно в наш школьный зал с вытертыми деревянными полами, бордовыми шторами на высоких окнах и шведской стенкой сбоку. Слов разобрать я не мог, да это было и не нужно – они тут же сами всплыли у меня в голове, естественно и без малейшего труда, как еще недавно образы из моих «исчезаний»:

Из всех песен, которые мы пели в школьном хоре, эта была моей самой любимой. Когда миссис Эклс начинала играть на пианино вступление, у меня к горлу подступал комок. Я становился, как нас учили – плечи развернуты, голову выше, ноги вместе, – и старался изо всех сил.

Поискав глазами источник звука, я увидел за деревьями, ярдах в тридцати от себя, тыльную стену начальной школы Гиллигейта. Я подошел ближе, чтобы лучше слышать, и уселся на чахлую травку. Репетиция, видимо, уже заканчивалась – еще раз прозвучал припев, прозвенели последние высокие ноты финала, и все смолкло. Поток музыки, щедро лившийся из окон во внешний мир, иссяк. Уходить мне не хотелось, и я продолжал сидеть, оглядывая пустой школьный двор и здание, краснокирпичное, старой постройки – над двумя дверями того же цвета красовались надписи вычурным шрифтом «Для мальчиков» и «Для девочек». На игровой площадке – извивающаяся «гусеница» с номерами, квадраты «классиков» и еще парочка каких-то фигур, выцветших настолько, что с такого расстояния толком не разобрать.

Через пару минут дверь «Для мальчиков» медленно приоткрылась, и дети вперемешку – и мальчики и девочки – посыпались во двор. Первыми выбежали совсем малыши, по виду такие крохотные и беспомощные – сложно поверить, что родители отпускают их от себя хоть на секунду. Следом с трудом протиснулась учительница в длинной зеленой юбке, и детишки тут же облепили ее, хватая кто за ногу, кто за руку, бестолково натыкаясь друг на друга, как пчелы после спячки. В окружении всей этой шевелящейся кучи-малы она двинулась по площадке, похожая на возвышающийся над толпой майский шест. Через вторую дверь хлынули дети постарше, у которых были уже иные интересы, и учительница к их числу явно не относилась. На другой части площадки закипела обычная для переменки жизнь.

Хватило бы двух минут, чтобы определить, кто в нее вписывается, а кто нет. Парочку изгоев я заметил сразу – они играли вместе в уголке, под деревом. Один с давно не стриженной рыжей шевелюрой, шапкой покрывавшей голову, и такими большими глазами, каких я еще ни у кого не видел, – из-за них он казался каким-то испуганным, словно кто-то только что крикнул ему прямо в ухо. И второй, похожий на узника концлагеря, обритый наголо и худущий-прехудущий – он, по-моему, и летом должен был мерзнуть. За исключением этих двоих та часть двора оставалась пустой – только они да дерево. Не знаю, что за дела у них там были, но они не обращали ни малейшего внимания на игры остальных, вопивших и носившихся туда-сюда как оглашенные, а тихо сидели рядышком и что-то оживленно обсуждали. Я еще подумал – хорошо хоть, что они есть друг у друга. Один раз от чьего-то неудачного удара к ним залетел мяч с противоположного конца площадки. Оттуда крикнули, и рыжеволосый, неуклюже махнув ногой, попробовал послать мяч обратно, но даже не попал по нему. Наконец, совместными усилиями, под смех игроков, раза со второго-третьего они с этим справились.