Вирджинии всегда нравился дом в Бичезе, она любила его, пожалуй, даже больше, чем другие члены семьи. В школьные каникулы она, Малыш и Бетси жили здесь, предоставленные самим себе; Фред приезжал только на уик-энды, и поэтому над ней не тяготела необходимость постоянно стараться чем-то угодить ему, добиваться его одобрения, делать что-то непременно лучше Малыша. Тут она могла расслабиться и побыть самой собой, понаслаждаться тихими радостями вроде прогулок вдоль моря, пополнить свою коллекцию морских ракушек, поиграть на пианино, почитать, спокойно проехаться верхом по берегу, не думая при этом о своей посадке, о том, как она держит поводья и не слишком ли медленно трусит ее пони. У Вирджинии было два пони; одного, которого звали Артур – маленького, серого, толстенького и спокойного, – она очень любила и чувствовала себя верхом на нем превосходно; другого, по кличке Нил, – норовистого гнедого, постоянно гарцующего и пританцовывающего, – она не любила и боялась; этот пони был словно создан для того, чтобы на нем красовались, и Фред, когда приезжал, всегда заставлял ее ездить именно на нем, требуя, чтобы она не отставала от Малыша, который скакал на столь же норовистом гнедом жеребце по кличке Кальпурний. Фред ехал обычно позади них на огромной гнедой охотничьей лошади, следя за каждым их движением и заставляя скакать как можно быстрее; это были не прогулки ради удовольствия, а сплошной кошмар. Вирджиния держалась в таких случаях в седле скованно, напряженно, стараясь убедить себя, будто бы и вправду управляет Нилом, и со страхом ожидала момента, когда Фред закричит: «Ну-ка, Вирджи, понеслись! Вперед, давай, давай!», – и буквально вся застывала, едва только Нил переходил на галоп: ее ужасала мысль, что она может свалиться, но еще больший ужас испытывала она от опасения, как бы пони не понес. Малыш обычно мчался впереди, нахлестывая плеткой Кальпурния и радостно крича от возбуждения что-то нечленораздельное; Фред скакал рядом с Вирджинией, требуя, чтобы она не отставала, и, несмотря на весь свой страх и ужас в такие минуты, Вирджиния не переставала ощущать, что отец недоволен ею и презирает ее. С подобных прогулок она возвращалась домой вся в поту, с серым от усталости лицом, ее трясло, нередко ей бывало физически плохо (но все равно она никогда не показывала Бетси пережитого страха, опасаясь, что та может рассказать потом об этом Фреду), и радовалась лишь тому, что на сегодня – а может быть, и на целую неделю вперед – все уже позади. На неделе же она нередко седлала Артура и отправлялась на прогулку вдоль берега океана, одна, медленным шагом или легкой трусцой; в таких случаях она испытывала истинное счастье и знала, твердо знала, что сидит на пони и управляет им гораздо лучше, чем во время верховых прогулок с отцом.

Малыша, которому с годами суждено было стать Фредом IV, с самого рождения называли Фредом Маленьким, и только в Гарварде он превратился уже просто в Малыша, хотя – тут ему повезло, так что его самолюбие и репутация никак не страдали от такого прозвища – ростом он был в шесть футов и четыре дюйма[4] и среди всех своих одногодков считался лучшим полузащитником. До сих пор, однако, он все еще не продемонстрировал никаких подтверждений того, что способен будет стать достойным преемником предназначенного ему банка; он был неглуп, обаятелен, обладал умением быстро схватывать, но необходимость усидчиво и напряженно работать вызывала у него отвращение; экзамены ему удавалось сдавать только при помощи испытанного временем метода – аврала в самую последнюю ночь; он постоянно перебирал лишнее со своего счета в банке и проводил массу времени не только на теннисном корте и спортплощадке, но и на танцах, вечеринках и в «Дельфийском клубе», где его немалые актерские способности находили прекрасное применение в студенческих капустниках и театральных вечерах. Весьма часто его можно было обнаружить в объятиях – а когда везло, то и в постелях – самых красивых девушек. Он унаследовал великолепную внешность своего деда: у Малыша были такие же густые светлые волосы, голубые глаза, какая-то удивительная, освещающая все лицо и очень заразительная улыбка; а еще от Фреда II ему достались ненасытное жизнелюбие и способность целиком и полностью отдаваться погоне за удовольствиями и наслаждениями, не задумываясь при этом об ответственности. Фред III, прекрасно помнивший отца и наслушавшийся в свое время разговоров и рассказов о том ужасающем состоянии, в которое поначалу вверг его отец «Прэгерс», изредка ловил себя на мысли, что Малыш как будто бы начинает повторять деда. Но его беспокойство на этот счет легко заглушалось любовью к сыну и гордостью за него – чувствами сильными и в самом прямом смысле слова слепыми. Вирджиния, которая по уму во всяком случае не уступала брату, но при этом безусловно больше и прилежнее трудилась, отличалась высокой ответственностью и моральной безупречностью, была бы счастлива умереть всего лишь за половину тех отцовских снисходительности и благоволения, что доставались Малышу.

Бетси постоянно укоряла Фреда за бесчувственность, превозносила до небес все, что делала Вирджиния, – но все ее усилия пропадали впустую. Даже внешность Вирджинии – а внешностью она могла бы поразить кого угодно: густые и темные, со слабым медным отливом волосы; идеальных пропорций лицо сердечком; прямой небольшой нос; красиво изогнутая линия рта и необычайно большие, золотисто-карие глаза («Прямо как у львицы», – сказала, вглядевшись в них, Бетси вскоре после того, как Вирджиния появилась на свет), – но даже и внешность ее не нравилась отцу. «Не повезло, – не раз говаривал он. – Малыш пошел в Прэгеров, а Вирджи чем дальше, тем становится все больше похожей на мою мать».

Легкость, с которой отец отметал все, что она делала, любое ее достижение и все ее таланты и достоинства, – легкость эта сильно задевала Вирджинию, и боль от этого она испытывала постоянно, каждый божий день, на протяжении всей своей жизни. Теоретически Вирджиния должна была бы возненавидеть и отца, и Малыша; но, вопреки всяческой логике, она любила Малыша больше всех на свете, благоговела перед ним и постоянно стремилась как-нибудь ему угодить. Малыш же по большей части совершенно не замечал ее страданий, что неоспоримо свидетельствовало: особой чуткостью он не наделен.

Фреду и раньше не часто приходили в голову тревожные мысли в отношении сына, но теперь они и вовсе перестали посещать его: Малыш влюбился в девушку, подходившую ему по всем статьям, и притом такую, которая в высшей степени благотворно влияла на него. Мэри Роуз Бруксон – ее отец занимался торговлей недвижимостью – была красива ледяной красотой, говорила на пяти языках и окончила два факультета: английской литературы и изящных искусств, причем оба с отличием; и она действительно способна была кого угодно обуздать и привести в чувство. По мнению Вирджинии, Мэри Роуз могла в лучшем случае вызвать по отношению к себе благоговейный трепет, в худшем же – была попросту невыносима; при всякой их встрече Мэри Роуз подчеркнуто старалась держаться так, чтобы Вирджиния чувствовала себя в ее присутствии непринужденно, и слегка снисходительно интересовалась ее успехами в учебе. Но Вирджиния видела, что Мэри Роуз и в самом деле благотворно влияет на Малыша, способна удерживать его от всяких крайностей; и что, если ей представится такая возможность, она сумеет стать Малышу отличной супругой, будет царить в их доме за обеденным столом, заведет нужные, полезные и правильные связи и знакомства. И несомненно, подарит ему нескольких отпрысков, которые достойно продолжат их аристократический род.

Нельзя сказать, чтобы будущее самой Вирджинии не было должным образом обеспечено; Фред III оформил распоряжение, от условий которого могла бы закружиться голова у любого достойного поклонника: один миллион долларов в акциях и ценных бумагах по достижении ею двадцати одного года, еще один миллион на правах бенефициария[5], когда ей исполнится двадцать пять лет, и два с половиной процента в год со всех доходов банка по достижении ею тридцатилетнего возраста или же в случае, если банк перейдет по наследству к Малышу, – в зависимости от того, какое из двух последних условий наступит позже.