Наконец, из больницы вернулся Доналд.

— Как поживает Милли? — спросил он. — Не скучает по тебе?

— Честно говоря, наши отношения оставляют желать лучшего.

Отец кивнул, но ничего не сказал. Он принялся заваривать чай, хотя Джек предлагал свои услуги. Когда он заливал сухой чай кипятком, его рука заметно дрожала. Девонский заварочный чайник сплошь покрыт рельефным орнаментом в виде осенних листьев, закрыть его крышечкой — для отца дело очень непростое; можно подумать, что он играет на необычном ударном инструменте.

— Брак — не летний домик, — наконец промолвил отец. — В нем живут постоянно, независимо от сезона. Он больше похож на оранжерею.

— Отличное сравнение, — приятно удивился Джек.

— Да, только стены у нее стеклянные, — продолжал Доналд. — Там нельзя швыряться камнями. Надо действовать осторожно.

— Ты меня поразил.

— Утром слушал по радио «Ценную мысль на сегодня»[142]. Об уважении к чужой вере. А я, представь, думал о твоей маме и о себе. Не о вере.

Отец вдруг заплакал. Джек приобнял его одной рукой. Впервые за десятки лет. Доналд не одобрял прикосновений.

— Сейчас пришли холода, — тоненьким, почти детским голосом проговорил он. — Но я все равно ее не покину.

— Конечно, папа, — сказал Джек, растирая отцу спину сквозь обсыпанный перхотью теплый жилет.

— Что-то я совсем разнюнился, — выдавил Доналд; подбородок у него по-ребячьи сморщился. — Извини.

— Не за что извиняться. А поплакать иногда даже полезно.

— Лучше бы смеяться, а не плакать, — заметил Доналд, хотя смеялся он очень редко. И едва ли когда-нибудь плакал.

— Смотря по обстоятельствам, — обронил Джек.

Три дня спустя мать умерла; сначала бред отступил, потом она глубоко заснула и уже не просыпалась. На мертвом лице застыло упрямое выражение, будто покойница предупреждала окружающих: «И не пытайтесь остановить мой уход!» Джек навестил ее в период просветления. Ей уже не хотелось слушать ни диски для слепых, ни радио, и Джек решил почитать ей вслух. Именно на такой случай он носил в кармане пиджака сборник стихов персидского суфия Руми. Но едва начав читать, сразу понял, что сильно промахнулся. Надо было принести что-нибудь уморительно смешное. Мать вежливо слушала. Джек монотонно читал стихотворения, все они кончались неожиданно быстро и потому казались бессмысленными. Вошла няня, довольно объемистая в талии, принесла поднос, на нем стояла кружка с чаем. Время уже подходило к обеду. Чай с молоком был абсолютно холодный.

— Я с десяти часов просила принести чаю, — писклявым голосом пожаловалась мать; иссохшая, обложенная подушками, она походила на куклу. — Все потому, что они сплошь цветные. Понятия не имеют о наших обычаях.

— Она вовсе не цветная. Самая настоящая арийка, — возразил Джек. Поздновато бранить маму за расовые предрассудки, подумал он.

— Эта как раз белая, сама знаю, — отрезала мать, хотя было ясно, что знать это она не могла. — Может, дашь мне послушать что-нибудь твое?

— Я с собой ничего не захватил. Вот дурак. Завтра привезу.

Он и вправду чувствовал себя дураком. И вместе с тем был глубоко тронут. Завтра у них будет чудесная, целительная встреча. Может быть, он даже расскажет ей про Яана; он скучает по мальчику, и тоска угнездилась не в голове, а в самом его нутре.

— Замечательно, — сказала она. — Что-нибудь негромкое, умиротворяющее.

— Подберу непременно, — пообещал Джек. У отца в отдельном ящике хранятся все три его диска. — Мне будет только приятно.

— Зачем ты сидишь прямо на траве? Простудишься насмерть.

— Гм… Я, мама, гм, на траве не сижу.

— Не лги. Я же теперь вижу, потому что на самом деле ничего того не случилось. И не возражай. Главное, забери меня отсюда, а сидеть на траве тебе нельзя. Тут слишком ветрено.

— Все в порядке, мама.

— Ничего не в порядке. Вы только поглядите на него: вон как далеко забрался. — Словно хмельная королева, она резко уронила голову, почти касаясь носом собственных бедер. — Опять замечтался? Золотой мой мальчик, прелесть моя. Печеньку хочешь, Джеко? Не сиди на траве, нельзя. Нам надо идти в ту сторону. На что ты засмотрелся?

— На тебя, мама. Ты замечательно выглядишь.

— На облака, небось, да? Они белые, красивые, правда? И пушистые. Будто их выстирали с порошком «Дэз». А Мюриэл пользуется «Персилом». И Дафна тоже.

— Да, — завороженно подтвердил Джек, — облака белоснежные.

— Что же ты с мячиком не играешь? Побегай немножко. Вон белье висит, Джек.

— О Боже, — пробормотал он, продолжая улыбаться. — Дождь собирается, да?

Он вспомнил, что, уходя ненадолго из дома, она обычно поручала ему снять сохнущее белье, если вдруг пойдет дождь. Сколько раз он забывал про ее наказ! И пока дождь шел, белье оставалось висеть на синтетической веревке, натянутой между металлическими шестами вдоль бокового забора; порой оно по нескольку дней болталось там безмолвным упреком, пачкаясь и намокая все сильнее.

— Оно крутится и крутится, — тем временем говорила мать. — Приспособление такое. Как же оно называется? Штуковина, которая крутится и крутится? У нас она была до того несчастного случая со мной. Ну же, подскажи!

— Которая крутится? Может, ты имеешь в виду приспособление, с помощью которого можно двигать веревку по кругу?

— У него есть название. Свое, специальное. Ну, Джек! До чего же ты бестолковый!

Ни разу в жизни он не видел мать в таком раздражении. Может быть, она всегда считала его бестолковым? Может быть, только сейчас она дошла до самой крайней степени откровенности?

— Ума не приложу, — беспомощно признался он.

— Станешь постарше, поумнеешь, — успокоила мать. — Она еще звуки такие издает. Ты же любишь разные звуки, правда? Бельевая веревка идет по кругу и гудит. Мммммммм.

Джек смотрел на нее, разинув рот. Вот это да! Она пытается воспроизвести те заветные звуки! А ведь он с детства был уверен, что свою музыку белые облака посылали только ему. У матери она звучит грубовато, но это определенно та самая музыка. Согнувшись в три погибели, мать все мычит сквозь сомкнутые губы. На пороге смерти.

— Ну, и как она называется? Соображай, бестолочь.

— Не знаю, но постараюсь выяснить. Посмотрю в справочнике, спрошу кого-нибудь. Она, правда, издавала такие звуки?

— Мммммммммммммм, — чуть покачиваясь, замычала в ответ мать; под тяжестью короны она сложилась почти пополам; начавшую зарастать трещину в ее черепе того и гляди разорвет от напряжения. — Крутилась без конца, особенно в ветреную погоду. Мммммммм. Смотри, убери все до дождя. Как же она называется? Ну, давай, вспоминай, ты наверняка знаешь. Не круглый же ты дурак! Почему приехал ты, а не Доналд? А? Если тебе даже название не известно?

— Мама, послушай, я выясню. Не волнуйся. Прошу тебя, не волнуйся. Выясню непременно, слово даю.

Она немножко распрямилась, лицо ее болезненно сморщилось, и голова вновь поникла под тяжестью кошмарной короны.

— И когда только придет твой отец? Мне нужен он, а не ты. От тебя толку чуть.

— Ладно, мамочка, ты главное не волнуйся. Все хорошо. Правда-правда. Узнаю непременно.

Джек пошел на сестринский пост. Едва он произнес свой вопрос, как палатная сестра, дежурившая на посту, затараторила: у нее очередной приступ мигрени, у двух других молоденьких сестер дел невпроворот, телефоны звонят беспрерывно, тот больной, что лежит в боксе рядом с палатой его матери, орет громче обычного… Речь о жизни и смерти, подчеркнула она, а тут посетитель вздумал выяснять, как называется механизм, вращающий бельевую веревку! Когда Джек вернулся в палату, мать, позабыв обо всем, попросила его расчесать ей волосы, что он и сделал.

Вечером отец вернулся из больницы, как ни странно, в довольно бодром, почти веселом настроении. Джек решил спросить его про бельевую веревку.