Джек прекрасно знал, как выглядит миллионер-итальянец: невысокий широкоплечий, внушающий страх мужчина лет под пятьдесят, в непременных темных очках. Сосед приезжает в Англию только в июле, всего на две недели. Всякий раз, когда он садится в свой красный «порше» или вылезает из него, по улице плывет запах дорогого одеколона. Джек еще ни разу с ним не разговаривал.

Говарда и след простыл. Тишина мертвая. Невозможно вообразить, чтобы Харрисон Бёртуистл[113] отколол такой же номер.

— Вы… кто?

— Композитор. Сочиняю музыку. Современную.

Джеку казалось, что голос его разносится по Хэмпстеду, и вся округа навострила уши.

— Современную музыку? Рок? Поп? Хип-хоп?

В голосе слышалась чуть насмешливая улыбка. И превосходство.

— Нет, конечно, — громко произнес Джек; ему очень хотелось поскорее прекратить эту сцену. Он подошел ближе, но нестриженые кусты образовали непроходимые дебри шириной самое меньшее в пять футов. — Современную, — повторил он и уточнил: — Современную, но, гм, в классическом стиле.

— А мне нравится Рики Мартин! — долетело с другой стороны соседского сада. Это крикнул маляр-обойщик, не расстающийся со своим дребезжащим транзистором.

— Отлично! — гаркнул Джек. — А мне — нет!

Маляр-обойщик рассмеялся:

— Кто бы сомневался! Ты, приятель, знать не знаешь, чего себя лишаешь!

По ту сторону пограничных зарослей застрочил по-итальянски, как из пулемета, тенор — то ли миллионер просто разговаривал, то ли отчитывал девушку, — может быть, дочку или любовницу. Или экономку. Или даже жену. Оба были явно раздражены. Джек направился назад к дому.

— А как тебе «Крим»[114]? — крикнул маляр-обойщик.

Только Джек открыл рот, чтобы ответить, как механическая косилка завыла снова — чистая бормашина для великанов-людоедов.

— Ты кое-какие секреты выдал, но половину прикарманил, — заявил Говард.

Он включил в большой гостиной телевизор и смотрел по спортивному каналу крикет: прямой репортаж из Коломбо, команда Шри-Ланки против команды Бангладеш. Нахал Говард, хозяйничает тут, как хочет.

Джек извинился за свое поведение, Говард лишь помахал ладошкой, будто разгоняя неприятный запах, и сообщил:

— У Самаравиры девяносто девять. Площадка для него маловата.

Джек примостился на диванном валике. Раз идет репортаж с крикетного матча, у него нет никакого желания продолжать рассказ. На фоне крикета все остальное кажется не стоящим выеденного яйца — много шума из ничего. И зачем только он изливал Говарду душу? Помимо облегчения возникло чувство утраты. Он поделился сокровищем, которое бережно хранил шесть лет. И теперь оно уже не кажется столь драгоценным.

— Если хочешь знать, когда я увидел у тебя мальчишку, никаких отцовских чувств к нему я не испытал. Ноль. Славный малыш, только и всего. В другом же случае меня бы к нему потянуло инстинктивно, правда?

— Понятия не имею. У меня никогда не было детей.

— Мне кажется, я почувствовал бы что-то, — проговорил Джек; на экране Машуд пропустил подачу Самаравиры, Джек поморщился. Говард откинулся на спинку дивана. — Да, точно почувствовал бы.

Говард ощупывал свой сломанный палец: от волнения Джек шлепнулся прямо на него.

— Самое забавное, что малыш правда похож на тебя. Вплоть до густой челки à la Гитлер. Ух! Вот так удар!

Столбики крикетной калитки взлетели в воздух.

— Все, привет, капитан. Итак, последние кадры твоего «истерна»: как именно ты смылся? Через таллиннский аэропорт? На винтовом самолете? Папочка видит тебя сверху, малыш, — так что ли?

— Ты что, крикет не смотришь?

— Я, Джек, все успеваю. Это называется многозадачный режим, слыхал? У меня времени осталось полчаса. А потом прямиком домой, у нас с Яаном урок. Быстро выкладывай авторизованную версию в карманном варианте.

— Не переработанную и не исправленную?

— Ни в коем случае, — пробурчал Говард, торжествующе вздымая кулаки: Самаравира очередным ударом заработал сразу четыре очка.

Мы сидели на задней терраске дачи, смотрели на огород, на засохший малинник и по-осеннему золотые тополя у изгороди, за которой начинается лес. По клетке бесшумной тенью сновал лис. Мне очень хотелось его выпустить. Идя мимо за дровами, я не обращал внимания на его бешеное зырканье, даже не пытался с ним заговорить. И когда искал яйца в курятнике недалеко от его клетки, я точно знал, что он не спускает с меня глаз — ощущение не из приятных. Его враждебность сильнее разъедала мне душу, чем вонь из клетки — мое обоняние. Кайя и Микель кормили его объедками. Он никогда не набрасывался на еду сразу, изображал равнодушие, но спустя какое-то время, решив, что никто на него не смотрит, жадно пожирал все.

Мне надо было вернуться в Таллинн и позвонить Милли. Она, наверно, звонила мне на квартиру. На время отъезда следовало оставить ей номер для связи. А вдруг с ней что-нибудь случилось? Глядя вглубь тянувшегося за дачей сада, я сказал:

— Через два дня мне придется уехать в Англию. Помнишь, я тебе говорил.

Мы вместе поедем в Таллинн на автобусе. Послезавтра. Со дня знакомства с Кайей я почти забросил свою пьесу. Меня вдруг охватила паника.

— Трудно придется, — добавил я.

— Мне или тебе?

— Нам обоим, естественно.

— Ну да, может быть, — уклончиво отозвалась она.

Вечером я вел все семейство в ресторан, в благодарность за гостеприимство. Очень хотелось обойтись без неприятной сцены. Кайя сидела нахохлившись. Она терла пальцами лоб, откидывала с глаз волосы. Веки у нее покраснели: видимо, она плакала. У нее странная привычка: проходя мимо дерева, она частенько гладит ствол и говорит: «Привет. Как поживаешь, дерево?» А потом, на всякий случай — вдруг дерево по-английски не понимает? — то же самое произносит по-эстонски. И тогда ее речь звучит, как поэзия. Кайя знает наизусть множество стихов знаменитого эстонского поэта Яана Каплинского:

Кайя верила, что каждый приходит в этот мир, чтобы совершить нечто особенное.

Что именно — неведомо ни тому, кто должен это совершить, ни прочим людям, но ведомо Богу. Однажды я спросил ее, к какой ветви христианской церкви она принадлежит (на острове преобладают лютеране). В ответ она рассмеялась:

— С чего ты взял, что я христианка?

И приложила ладонь к моим губам, но я все равно терялся в догадках. Ладонь у нее была немного липкой, не от смолы, а от сахара: она делала гоголь-моголь.

Кайя объяснила, что иногда — не обязательно во время одиноких лесных прогулок — наступают особенные минуты, когда человеку приоткрывается тайна: зачем он пришел в этот мир. Вот это и есть суть ее веры, не привязанной к какой-то конкретной религии. Откровение даруется не в форме мысли или чувства, мозг не приспособлен для того, чтобы его осознать, просто человек ощущает что-то вроде прилива крови во всем теле. Я завороженно слушал ее.

А потом рассказал ей про белые облака и музыку, лившуюся с них, — незабываемое воспоминание моей юности в Хейсе.

Это было на следующий день, когда мы пошли на ракетную базу. Несколько провонявших мочой бетонных бараков с разбитыми окнами; деревянные столбы без проводов; щербатая, в осколках и лужах площадка, напоминающая поле для мини-гольфа, длинная грунтовая дорога ведет к четырем большим квадратным курганам, поросшим клочковатой травой. Пусковые бункеры. Одна из «горячих точек» холодной войны. Кое-где на курганах уже кудрявились молоденькие березки.

Прежде я никому ни словом не обмолвился про музыку с белых облаков. Никогда и никому, даже Милли.