– Сейчас же снимите, если не хотите позора! – отчитывал он тогда штабс-капитана. – Не имея других орденов, вы не имеете права носить этот.

– Но я представлен к Станиславу и к Владимиру с мечами, – смутившись, отвечал офицер.

– Вот именно что только представлены!

– Но я действительно кровью заслужил этот крест.

– Не сомневаюсь. И тем позорнее и обиднее будет, если кто-то, крови не проливавший, сорвет его с вас. Зарубите себе на носу: что приемлемо на фронте, почти всегда неприемлемо в тылу. А вы прямо герой кавказской войны прошлого века. И впредь прошу вас не появляться передо мной в таком виде. Вот когда получите Владимира со Станиславом, тогда и носите, – смягчившись в конце разговора, сказал Степанов. – Черкеска тоже пока подождет. Со временем закажете себе офицерскую черкеску побогаче, а то прямо партизанщина какая-то. Казак не казак. Офицер не офицер. И знак Академии Генерального штаба тут же в придачу. И усы извольте подстричь по-офицерски. Поверьте, в вашем облике есть что-то комичное. Вы напоминаете мне Грушницкого из романа Лермонтова, – безжалостно закончил он.

В этот раз разнос Степанов решил оставить на вечер. К тому же по глазам Суровцева генерал понял, что поездка сложилась удачно. Видел, что молодой офицер переполнен впечатлениями от такой необычной и, что греха таить, опасной поездки в столицу государства, с которым ведется война. К тому же за границей он был впервые. Вечером, надо полагать, будет долгий эмоциональный рассказ. Он открыто покровительствовал молодому офицеру и искренне переживал о его судьбе и когда тот оказался на фронте, и теперь, в этой поездке в Берлин. Переживал и за Елену Николаевну. Чувствительные уколы неожиданно возникшей ревности к молодому офицеру неприятно поразили душу. Уж слишком игриво отреагировала женщина на известие о поездке в Берлин, в которой ее будет сопровождать молодой человек. Но, взглянув на Мирка-Суровцева и неплохо изучив его, он понял, что во время поездки ничего, задевающего его честь, между ними не произошло. А живость Елены Николаевны была не чем иным, как желанием позлить Степанова в отместку за его вялость в желании заключить с ней официальный брак.

Второе событие этого дня было не менее примечательным. На службе Степанова ждал его давнишний товарищ и приятель генерал Джунковский, бывший сослуживец Степанова в Русско-китайскую и в Русско-японскую войны, затем московский генерал-губернатор, дворцовый комендант и, наконец, теперь бывший шеф корпуса жандармов.

Получив отставку от государя и проведя положенный отпуск с семьей, Владимир Федорович Джунковский обратился к Степанову с необычной просьбой. Бывший главный жандарм Российской империи просился на фронт на должность начальника дивизии. В то время командиры воинских частей именовались начальниками. Причем именно дивизией хотел командовать Джунковский, все же достаточно трезво оценивая свои военные способности и опыт. Месяц назад, не стесняясь в выражениях, Степанов сказал приятелю все, что думает о его намерениях, но все же пообещал ему устроить встречу с военным министром. После многих скандальных фактов из деятельности прежнего военного министра Сухомлинова должность военного министра исполнял Алексей Андреевич Поливанов. Тот самый Поливанов, резолюцией которого имя Суровцева было внесено в список поступивших в академию. Вопреки ожиданиям многих Поливанов сумел найти поддержку своей деятельности на новом посту не только в Генеральном штабе, но даже в Думе. Хорош ли, плох ли был русский парламент, но мнение его все же влияло на политику правительства. Степанов надеялся, что Поливанов отговорит Джунковского от легкомысленного, на его взгляд, желания воевать на передовой.

Новый военный министр, как все министерство и Генеральный штаб, был буквально завален работой. Война! Но он без колебаний назначил время для приема. Слишком уж непростые генералы просили аудиенции: один – бывший товарищ министра внутренних дел и еще недавно шеф жандармского корпуса; другой, по сути, «серый кардинал» Разведывательного отделения, не отмеченный высокой должностью, но влиятельный из-за своих связей и авторитетный из-за опыта и знаний. Кроме многих орденов и аксельбантов флигель-адъютантов свиты его императорского величества, была еще одна похожая пикантная деталь в биографиях генералов: оба бивали Григория Распутина. И если Степанов сделал это по какой-то служебной необходимости, то Джунковский взял это за правило, еще будучи комендантом царского дворца. На посту шефа жандармского корпуса он и вовсе не пропускал случая, как он говорил, «причаститься». Это, надо полагать, тоже было не последней причиной его отставки. Причем такую же манеру общения со «старцем» от этих генералов перенял брат царя – великий князь Михаил.

– Господа, прошу сразу же меня извинить, но я располагаю крайне малым количеством времени. Через час мне нужно быть с докладом в Думе, – начал разговор Поливанов. – Не скрою, я удивлен вашей просьбой, Владимир Федорович. Начальник Генерального штаба генерал Янушкевич готов хоть сейчас предоставить вам должность в штабе. Работы, уверяю вас, более чем достаточно. Бонч-Бруевич со Степановым вообще считают вас крайне полезным в своем отделении. Я предлагаю вам подумать, прежде чем окончательно решиться на такой, я считаю, необдуманный шаг.

– Вопрос для меня решен, – резко сказал Джунковский.

Был он небольшого роста, сухощавый телосложением и резкий в движениях. Даже в совершенном молчании и покое Джунковский напоминал сжатую до упора пружину, готовую в любую минуту разжаться и ударить накопившимся напряжением в окружающих. Речь генерала отличалась редкой неблагозвучностью из-за хрипловатого тембра голоса. Неудивительно, что даже более высокий и крупный Григорий Распутин пасовал перед жестким темпераментом генерала.

– Вопрос для меня решен, ваше превосходительство! – еще раз более жестко произнес генерал.

Решительность Джунковского была столь очевидна, что Поливанов бессильно обратил свой взгляд на Степанова.

– А вы что скажете, Александр Николаевич? – обратился военный министр к генералу.

– Боюсь, что упрямство моего друга, к моему великому сожалению, непреодолимо, – ответил Степанов. В отличие от военного министра он все же понимал, что принятие бывшего шефа жандармов на работу в Генштаб – ситуация весьма не простая. Личность Джунковского раздражала не только двор, но и военных.

– Да поймите же, господа! – воскликнул Джунковский. – Не сегодня завтра я буду уже не бить мерзавцев по лицу, а, вот вам крест истинный, стрелять начну!

И Поливанову, и Степанову было ясно, что бывший жандарм действительно готов стрелять.

– Вы никогда не задумывались, почему я вместе с начальником Департамента полиции Лопухиным выдал эсерам Азефа, а своего агента Малиновского председателю Думы Родзянко? – вдруг спросил Джунковский.

– Я полагал, что это все же вымысел наших газетчиков, – удивленно ответил Поливанов.

– Нет, в этот раз все истинная правда.

– Так почему же? – искренне заинтересовался Поливанов. – Если они были вашими агентами, то весьма успешными.

– В том-то все и дело. На каком-то этапе работы у подобных людей начинается умственное расстройство. И, возомнив из себя вершителей чужих судеб, они начинают угрожать уже тебе самому. Становятся неуправляемыми и опасными для общества, а не только для революционеров. На этом этапе их начинают использовать и другие, третьи силы. Лучшая иллюстрация – убийца Столыпина Богров. Вот Александр Николаевич прекрасно знает, что к этому покушению причастен немецкий Генштаб. А пропуск в киевский театр на представление «Руслана и Людмилы», где было совершено убийство Столыпина, выписал сам тогдашний товарищ министра внутренних дел, небезызвестный вам Паша Курлов. То есть товарищ самого Столыпина. Получилось, как в одной скабрезной революционной поговорке: «Лучшее влагалище, – извиняюсь, – зад товарища».