Суровцев пришел в себя. Открыл глаза, пытаясь сообразить, где он находится. Рядом громко смеялись казаки. Над ним склонилась молоденькая женщина. Сергей догадался, что это сестра милосердия.

– А я вот, барышня, точно знаю, когда раненый на поле боя зимой в снегу лежит, так ему одно спасение от смерти – ласка бабья, – говорил Надточий. – Наш штабс-капитан, хоть и не по зиме ранен, а сдается мне, что ему сейчас, как малому, титька бабья в самый раз будет.

И опять громкий смех. «Совсем распоясались казачки», – подумал Мирк-Суровцев, но тоже улыбнулся. Боль в плече не была теперь столь острой. Но очень болела и кружилась голова. Он попытался подняться.

– Лежите. Не стоит вставать, – нежным, почти девичьим голосом сказала сестра. Она тоже улыбалась.

Казаки, оборвав смех, придвинулись к Суровцеву.

– Что со мной? – спросил офицер.

– Все хорошо, голубчик. Рана ваша не опасная. Навылет. Хирург вас смотрел и сказал, что даже кость не задета, – точно пропела сестра.

– Я все же встану…

Казаки помогли ему подняться. Он сидел на кровати, застеленной свежей простыней. Правая рука была плотно прибинтована к телу. Несколько смутился, что он в кальсонах в присутствии дамы, но тут же понял, что это глупо с его стороны – стесняться сестры милосердия. Но все же покраснел. Тоже дурацкое свойство, которого он стеснялся и над которым подтрунивал его друг Анатоль Пепеляев. Голова кружилась, но в целом ранение ему показалось похожим на обмороки, в которые он падал в детстве, испытывая боль. Только боль от ранения оказалась резче и сильнее.

– Ваше благородие, вечерять будете? – на казацкий манер спросил Востров.

«Снидать» – у них означало завтракать, «вечерять» – ужинать. Лишь «обедать» – значило обедать. Суровцев ответил подражая их манере говорить, ставя ударение в слове на первом слоге вместо второго:

– Не хочу, – протянул он.

Казаки снова смеялись. Было видно: они искренне рады тому, что офицер пришел в себя.

– Ну, теперь вы нашенский! Станичник! – довольно улыбаясь, проговорил Востров. – Вы сюда гляньте.

Суровцев проследил за рукой Вострова и увидел новую черкеску, висящую на стене, вероятно, извлеченную из недр казачьего обоза. Над газырями с правой стороны был криво прикреплен золотой значок академии. Внизу на табурете аккуратно сложенные шаровары с казачьими лампасами и рубаха с глухим воротом и с частым рядом серебряных, как и газыри, пуговиц. Там же новенькая папаха и настоящий кавказский кинжал в отделанных серебром ножнах.

– Ваша одежа вся в крови была. Погоны тоже сменить пришлось. Так что не обессудьте. Новые пришили – правда, казачьи…

Мирк-Суровцев был до глубины души тронут. Черкеска была предметом особого шика среди офицеров. Но право носить черкеску нужно было заслужить. Только проявивший себя в бою офицер мог щеголять в черкеске. Мальчишеское желание примерить подарок было столь сильно, что он с нескрываемым раздражением посмотрел на прибинтованную к телу руку.

– Мадемуазель, а нельзя ли перебинтовать руку иначе? – обратился он к сестре милосердия.

– Я, право, не знаю.

– Чего там не знать! – зашумели казаки.

– Мы знаем! В нашей одеже и раны зараз заживут.

– Давай сами перемотаем. Дурное дело не хитрое.

Сестра взялась за дело, ударяя по мозолистым ладоням казаков, лезших с советами.

– Ты, милая, понежнее под мышкою…

– Или вы отойдете сейчас же, или я не стану перевязывать, – хмуря брови, сказала сестра. – Будете сами перевязывать.

– Да мы и рады бы… Да их благородию так оно приятней…

Испытывая боль, Суровцев все же облачился в новый костюм и застыл с глупой улыбкой на бледных губах.

– Ну как на ваш взгляд, барышня? – спросил Востров сестру милосердия.

Медсестра, с одной стороны, польстила Мирку-Суровцеву, но с другой – еще больше вогнала его в краску.

– Очень на Лермонтова похож, – сказала она, вероятно, вспомнив знаменитый портрет поэта в кавказской бурке. – Только у Лермонтова глаза, кажется, не голубые были. И волосы у господина штабс-капитана не черные.

В штаб корпуса, размещавшийся в здании магистрата, рядом с лютеранской кирхой, удивительно напоминавшей кирху в Томске, Мирк-Суровцев дошел в сопровождении Надточия. Адъютант Епифанцева куда-то отлучился, и Мирк без предварительного доклада вошел в кабинет генерала. Он посчитал, что его дело отлагательства не терпит. Тут впервые дало себя знать раненое плечо. Он вскинул руку к папахе для доклада и приветствия, и сразу же боль пронзила все тело. Перед глазами поплыли белые круги.

– В чем дело? – строго спросил генерал. – Кто такой?

Суровцев попытался сказать и не мог. Комок в горле мешал вымолвить даже слово. Бледный как стена, он стоял в полуобморочном состоянии и боялся только одного – упасть здесь, сейчас, в кабинете генерала.

– Боже мой! – воскликнул Епифанцев. – Это вы, голубчик. – Только сейчас он узнал в Мирке-Суровцеве офицера, благодаря смелым действиям которого его почти полностью разгромленный корпус избежал разгрома окончательного.

Епифанцев буквально подхватил Суровцева, подвел к дивану.

– Вы же ранены. Присаживайтесь.

Генерал подошел к двери, открыл ее и, не найдя на месте адъютанта, выругался. Увидел в приемной Надточия.

– Вот что, молодец, – обратился он к казаку, – живо на первый этаж! Найдешь начальника штаба полковника Терехова. Скажешь, генерал вызывает.

Закрыв дверь, генерал взял стул и подсел к дивану, на котором сидел Мирк. Он смотрел на офицера и думал, что вряд ли тот понимает, что он сегодня спас его, генерала Епифанцева, от бесчестья. Несколько минут назад он сам собирался навестить раненого офицера, чтобы вместе со своим начальником штаба расспросить его подробно о неприятеле. И вот этот офицер, почти юноша, сидит перед ним.

– Может быть, приляжете? – мягко, по-отечески спросил генерал. – Все же вы ранены.

– Нет, ваше превосходительство. Казаки мне сказали, что документы уже у вас.

Резко распахнулась дверь. Одновременно вошли начальник штаба корпуса полковник Терехов и адъютант Епифанцева.

– Проходите, Михаил Борисович, – пригласил Епифанцев Терехова. Тут же хмуро спросил адъютанта: – Где вас черти носят? Позаботьтесь о крепком чае и раздобудьте где-нибудь коньяку. А еще лучше рому. Господину штабс-капитану сейчас нужно выпить крепкого чая и непременно с ромом. После подобного ранения – это первое дело. По себе знаю. У вас озноба сейчас нет? – спросил генерал, точно он и не генерал вовсе, а какой-нибудь лейб-медик.

– Есть чуть-чуть.

– Мне подобное не раз приходилось переживать. Поверьте, я знаю, что говорю. Вот, Михаил Борисович, это и есть наш давешний герой.

Мирк-Суровцев представился старшим офицерам. Познакомились. Генерал горячо поблагодарил молодого офицера. Затем Суровцев встал и предложил свой доклад начать у стола с картой. Взяв из рук начальника штаба трофейную карту, всю исчерченную его собственными пометками, цифрами и записями, начал доклад. Указав крайнюю западную точку своей разведки, он, постепенно скользя по карте карандашом, обрисовал оперативную обстановку на всем пути до встречи с частями Епифанцева.

– Наших частей на указанном участке нами не встречено. Правда, вот здесь, – продолжал Суровцев, работая с картой, – казаки слышали сильный грохот боя. Но были обнаружены противником и ретировались. Также рядом немцы строят нечто вроде пункта для наших военнопленных, которых очень много. Наши же и работают. На линиях железных дорог, вот здесь и вот здесь, курсируют бронепоезда и поезда с бронеплощадками. Считаю, что при необходимости отступления русских частей эти же поезда, а также и другие можно будет встретить вот здесь. В нашем тылу, а потому нам нужно создать специальные отряды для разрушения железнодорожных путей и мостов. И последнее… На одном из допросов пленных выяснилось, что приказом кайзера смещены прежние командующие немецкими армиями. Против нас задействованы, судя по всему, две армии. Генералы Людендорф и Гинденбург командуют теперь германскими армиями, одна из которых левым крылом обращена на север. Смею предположить, что против нашей армии под командованием генерала Ренненкампфа.