Пройдет время, и, уже будучи сам военным министром, Поливанов прогонит поганой метлой этих поставщиков армии, среди которых окажется и Альтшуллер, но чего это будет стоить в 1917 году! К слову сказать, не так уж и удивителен факт перехода офицеров Генштаба на сторону советской власти, принимая во внимание их осведомленность. Забегая вперед, скажу, что Поливанов перешел. Свой жизненный путь генерал закончил в 1920 году в Риге, где консультировал советское правительство на советско-польских мирных переговорах. Но вернемся в лето 1911 года.

Военный министр Сухомлинов ни минуты не сомневался, что к событиям на улице Гороховой причастна контрразведка. Кто еще мог дерзнуть? Он поручил Поливанову разобраться и, если это так, примерно наказать виновных. Поливанов понял, что сам военный министр не заинтересован в огласке причастности офицеров контрразведки к этому происшествию, но приказ нужно выполнять. Также он успел выяснить, что из всех офицеров только Степанов, имея где-то наверху покровительство, мог пойти на такое. Но он ни минуты не сомневался в том, что сделал это Степанов отнюдь не из хулиганских побуждений. Вероятно, где-то пути контрразведки впрямую пересеклись с Распутиным. Поливанов раздраженно сломал карандаш. Ему, генералу, приходится заниматься черт знает чем. А между тем невпроворот самых срочных дел. У него начала дергаться шея – следствие боевого ранения. В минуты волнения всегда было так, что еще больше раздражало генерала.

– Разрешите войти? – приоткрыв дверь, спросил Степанов.

– Войдите.

– Ваше высокопревосходительство, полковник Степанов по вашему приказанию прибыл! – доложил Степанов и замер по стойке «смирно», как в строю.

В то время в армии было такое понятие: «есть начальство глазами». Так вот именно это и проделывал Степанов. Он знал, что Поливанов расположен к нему, и посчитал, что такое поведение будет кстати. И не ошибся. Поливанов вдруг почувствовал, что раздражение уходит. Сразу же пропал нервный тик, как только он взглянул на подчеркнуто серьезное лицо полковника. Во всей фигуре офицера все было безукоризненно серьезно. «Конечно, это Степанов отметился у Распутина», – понял генерал. Будь хотя бы легкий намек на непочтение или же робость, и неизвестно, чем закончился бы этот разговор. Кроме того, ни тени раскаяния во всем облике полковника также нельзя было отыскать. Полная, даже чрезмерная серьезность. Действительно «ел начальство глазами». Это-то и было забавно. Генерал едва сдерживал улыбку. И в этом конкретном случае сам Поливанов повел себя не совсем обычным образом. Пройдясь по кабинету под неотступным взглядом Степанова, он замер и, не глядя на него, нарочито строго, с расстановкой, начал выговаривать Александру Николаевичу:

– Как посмели вы, полковник Генерального штаба его императорского величества, поднять руку на самое святое в Отечестве нашем? – Тут он сделал паузу и с таким же серьезным лицом, как у Степанова, произнес: – На народ…

Сам от себя не ожидая такой склонности к актерству, он отошел подальше, чтоб не рассмеяться.

– Так что же вы молчите? – резко обернувшись, спросил Поливанов.

– Народ безмолвствует! – четко ответил полковник словами из пушкинского «Бориса Годунова».

В этот раз Поливанов не смог сдержаться и рассмеялся.

– Ну довольно, Александр Николаевич. Посмеялись – и будет. Я ни на секунду не сомневался, что вы не имеете никакого отношения к давешним событиям. Так и доложу военному министру. Я смотрю, вы с бумагами. Что у вас? Давайте. И присаживайтесь, голубчик.

Степанов положил перед генералом свою служебную записку с изложением сведений, пришедших из Берлина. Генерал углубился в чтение. Долго и внимательно читал.

– Да, – генерал закончил чтение, – это крайне серьезно. Я сегодня же доложу военному министру. Действительно странно, почему предполагаемое покушение так занимает Берлин?

– Ваше превосходительство…

– Слушаю вас, голубчик.

– Нельзя ли поставить в известность Столыпина лично?

– Вы считаете, это необходимо сделать?

– В нынешней ситуации, вероятно, да.

– Хорошо. Я подумаю. У вас что-то еще?

Степанов выложил из папки прошение Мирка-Суровцева о рассмотрении его дела, а также выписку из протокола заседания приемной комиссии. После изучения документов и рассказа полковника Поливанов быстро понял суть дела. Спросил, однако:

– Чем вызвано такое горячее ваше участие в судьбе молодого человека?

– Исключительно соображениями пользы для Отечества.

– Не знаю, приму ли я дела в Генеральном штабе или опять вернусь в округ, но, пока я здесь, вы во всем можете на меня рассчитывать.

Генерал взял выписку из протокола комиссии и положил в углу листа бумаги резолюцию: «Что за вздор? Зачислить и старого и малого! Поливанов».

Степанов спустился в буфет, где он назначил встречу товарищам по службе, так как формально находился в отпуске. Это было в духе Степанова. Со дня на день ожидалось присвоение ему генеральского чина. Обычно должность начальника контрразведки считалась почетной отставкой. На нее метили те, кому нужно было досиживать месяцы и дни на военной службе. Удобно. Начальства над тобой почти никакого. Чем занимаетесь? Конечно же, тайна. И при этом все опасаются и уважают. Но Генштаб со скрипом, с усилием все же стал перестраиваться. В начальники контрразведки прочили Степанова. Степанов же не желал принимать эту должность. Наладить работу так, как это ему представлялось, ему не дали бы, а иначе он не мог. Нынешнее положение его устраивало. И он бы хотел его сохранить. Покровительство Марии Федоровны давало независимость, а свой отлаженный участок работы приносил и результат, и удовлетворение от дела. Но именно присвоение генеральского чина могло разрушить устраивавшую его ситуацию. Он прилагал все усилия, чтобы на эту должность был назначен Бонч-Бруевич. Это было бы полезно для дела и не вредило бы его столь особому свободному положению.

В буфете попивали чай четыре полковника контрразведки: уже известный Бонч-Бруевич, а также полковники Самойло, Потапов и Николаев. При появлении Степанова все трое встали. Степанов с подозрением посмотрел на чайные стаканы. Такое водилось в этом буфете. Иногда просили подавать себе коньяк под видом кофе, а вино под видом чая. Но все трое действительно пили чай. Генералы в своих кабинетах имели запас спиртного. Нижним чинам немыслимо было выпить на службе. Но что делать полковникам? Они не генералы, чтоб иметь право на коньяк в кабинете. А в буфете не выпьешь, поскольку это дурной пример подчиненным. Пьяницы, или, как сказали бы теперь, алкоголики, в Генштабе не приживались, но все равно выпивать в буфете выпивали.

– А я, господа, с вашего позволения все же выпью. Больно суматошный день выдался, – заявил Степанов.

Он рассказал о берлинских новостях. Выслушал поочередно всех троих. Такая форма доклада приносила свои плоды. Субординация, вбитая суровой дисциплиной кадетских корпусов и училищ, а затем и академией, никогда не пропадала, но обстановка буфета или ресторана вносила элемент непринужденности. Это вообще, наверное, чисто русское свойство – решать дела за обеденным столом. Иностранцев во все времена поражало, как русские умудряются договариваться, разрешать споры, заключать сделки и при этом без меры выпивать и закусывать. А вот!

– Господа, я чувствую, что вас интересует сегодняшнее происшествие. Не буду ломать комедию перед вами. Конечно, на Литейном проспекте был я. Меня это не красит. Тем более я нарушил слово, данное своей крестной. Я обещал никогда не трогать мерзавца. Но события сегодняшнего дня вскрыли следующую проблему. Нам в срочном порядке необходимо вникать в банковское дело. Для контрразведки теперь это становится просто необходимым. Начиная с завтрашнего дня попробуйте взглянуть на наших подопечных через призму банковских операций. Посмотрите, кто оплачивает их счета? Соответствуют ли их расходы доходам? Я же со своей стороны свяжусь с Министерством финансов. Предвижу, нас ожидает масса открытий. Наступают новые времена. Если упустим этот аспект нашей работы – расплатимся по самому высокому счету. Сейчас мы отстали, но, думается, еще не безнадежно. Позвольте откланяться, господа, должен идти. Меня ждут. Честь имею!