В своем мастерском анализе Нового завета Пейн исходит из того, что «существование такого лица, как Иисус Христос, и его распятие… исторические события, не выходящие за рамки возможного» (18, стр. 251), четко отделяет возможно существовавшего, по его предположению, Христа от мифического и выступает как предшественник исторической школы критики Библии Баура и Штрауса. Об этом с полным основанием писал биограф Пейна Конвей. По мнению Пейна, вопрос о том, существовал ли Христос в действительности, вообще никакого значения не имеет. «Басня об Иисусе Христе, как она рассказана в Новом завете, и возникшее из нее дикое и фантастическое учение — вот против чего я борюсь», — писал мыслитель (18, стр. 347).

Более того, возвращаясь к этому вопросу в «Проверке пророчеств…», Пейн определенно отрицает и исторического Христа. Он пишет: «Нет написанной истории времени, к которому относят жизнь Иисуса Христа, где говорилось бы о существовании такой личности [не только как бога, но] даже человека» (17, т. II, стр. 880).

Пейн подходит к христианству как явлению отнюдь не божественному, а вполне земному, историческому: «… теория так называемой христианской церкви возникла из охвостья языческой мифологии» (18, стр. 250).

Так, история о непорочном зачатии Марии «того же рода, что история о Юпитере и Леде, Юпитере и Европе или о любом другом любовном похождении Юпитера» (18, 348), миф о воскресении Христа, как и всякий другой подобный миф, мог быть порожден воображением, в христианской «троице» видны следы многобожия, канонизация святых имеет в своей основе обожествление героев у язычников.

Интересны попытки Пейна выяснить социальные предпосылки возникновения христианства. В «Веке разума», допуская существование исторического Христа, он видит в нем человека, который намеревался освободить еврейский народ от римской зависимости и господства иудейских священников. Примечательна в этой связи и мысль Пейна, что именно в народной среде возникли представления о «спасителях», имена которых приобретали «самую широкую популярность», и что основатели иудейской, христианской и мусульманской религий происходили из демократической среды, «были самого темного происхождения. Моисей был подкидыш, Иисус Христос родился в хлеве, а Магомет был погонщиком ослов» (18, стр. 260).

Рассмотрев внутреннюю противоречивость рассказа о легендарном Христе, содержащегося в евангелиях, Пейн приходит к заключению о неавторитетности Нового завета: «Когда начали появляться книги, приписываемые Матфею, Марку, Луке и Иоанну, совершенно неизвестно. Нет никаких сведений ни о том, кто были лица, написавшие их, ни о времени их написания. Они могли бы точно так же быть названы именем любого из мнимых апостолов, как и теми именами, по которым они теперь называются. Подлинниками не располагает ни одна из существующих христианских церквей, как не обладают иудеи двумя каменными скрижалями, написанными якобы перстом бога и данными Моисею на горе Синай. А если бы они и были, то как в том, так и в другом случае не было бы возможности доказать подлинность рукописи» (18, стр. 361).

Деизму Пейна свойственно резко отрицательное отношение к религиозной, и в частности библейской, морали. Вопросы этики занимают в учении мыслителя важное место. Для Пейна борьба разума и просвещения против невежества и распространенных религиозных предрассудков была тесно связана с разоблачением лицемерного характера проповедуемой религиозной морали и непримиримостью к церковной опеке над образованием. Пейн не смог научно объяснить происхождение морали, ее зависимость от развития общественных отношений, определяемых материальными условиями бытия. Его учение о морали несет на себе печать идеалистического подхода: религия откровения порождает зло, религия деизма порождает добро. Он писал: «Самая предосудительная безнравственность, самые ужасные жестокости и величайшие несчастья, приносящие страдания человеческому роду, имеют своим источником так называемое откровение или религию откровения» (18, стр. 372). Пейн противопоставляет морали религий откровения «естественную мораль», которая диктуется сознанием. Общество не может существовать без морали, единственной идеей которой является содействие счастью живых существ (18, стр. 287). Пейн как деист убежден, что «осуществление нравственной истины, или, иными словами, практическое подражение нравственной благости бога, есть не что иное, как наше поведение по отношению друг к другу по примеру того, как сам он благостен ко всем» (18, стр. 287), и что «защищать нравственную справедливость бога против клеветы Библии — долг всякого истинного деиста» (18, стр. 303). Следуя этому долгу, Пейн не упускает случая, чтобы со всей остротой своего пера выступить против морали Библии. Пейну ненавистны и вызывают у него отвращение «непристойные историйки, описания сладострастных похождений, жестоких и мучительных наказаний, неутомимой мстительности, которыми заполнено более половины Библии» (18, стр. 256). Он отвергает Библию, почитаемую церковью как «священное писание»: «Чтобы без ужаса и отвращения читать Библию, мы должны подавить все, что есть только в человеческом сердце нежного, чувствительного и милосердного. Если бы у меня не было других доказательств ложности Библии, этого одного было бы достаточно, чтобы определить мой выбор» (18, стр. 299). Пейну чуждо христианское учение о прощении врага и любви к нему, и он осуждает это учение как притворное и лицемерное. Евангельская проповедь: «Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую», пишет Пейн, «убивает достоинство прощения и превращает человека в собачонку» (18, стр. 374). Эти нравственные предписания невозможно выполнить, в случае следования им они стали бы источником зла. Но именно против этого восстает вся гуманистическая нравственность, отстаиваемая Пейном. Он выступает против церкви, органическая черта которой — преследование инакомыслящих: «Те, кто проповедует доктрину любви к своим врагам, вообще являются величайшими гонителями и поступают последовательно, действуя таким образом. Ведь доктрина эта лицемерна, а поступать обратно тому, что проповедуешь, естественно для лицемерия» (18, стр. 374).

Осуждая библейскую мораль, Пейн ошибочно увидел в Священном писании главный источник несчастий и страданий человечества. Он строил наивные утопические планы замены «религии откровения» «религией гуманности» и, таким образом, ликвидации войн, гонений и мучений, от которых страдают народные массы. Идеалистический и антиисторический подход к объяснению явлений общественной жизни, в том числе и религии, конечно, ослаблял критику Пейном религии и церкви, но Пейн все же внес свой вклад в разработку научной критики Библии, немало сделал для разрыва теологических пут, мешавших развитию научного знания, и для преодоления распространенных религиозных предрассудков.

Когда в июне 1809 г. в одной нью-йоркской газете промелькнуло сообщение о смерти Томаса Пейна, то вряд ли многие читатели задумались над тем, что с этим именем неразрывно связаны величайшие революционные события, происшедшие в последней четверти XVIII в. на двух континентах — в Европе и в Америке, и еще менее над тем, что как нельзя вычеркнуть из истории эти события, так нельзя будет и забыть имя этого человека. Так оно и случилось. Имя Пейна продолжало жить, а идеи его оказывали воздействие на умы людей.

В. И. Ленин писал, что внутри каждой современной национальной культуры идет противоборство двух противоположных культур, что «в каждой национальной культуре есть, хотя бы не развитые, элементы демократической и социалистической культуры, ибо в каждой нации есть трудящаяся и эксплуатируемая масса, условия жизни которой неизбежно порождают идеологию демократическую и социалистическую» (12, стр. 120–121). В Англии, Франции и в Соединенных Штатах Пейн был активным представителем именно демократической культуры. После его смерти его труды и идеи продолжали сражаться против всякой реакционной, обскурантистской идеологии, против всего, что тормозило развитие сил прогресса. Вокруг имени Пейна и его идей разгорелась борьба.