Тем временем прусскому королю пришлось срочно разрабатывать меры для хотя бы временной остановки наступающих со всех сторон вражеских армий. Как-то раз вечером Фридрих, против обыкновения, пригласил к ужину всех своих генералов. Стол был накрыт под открытым небом, на широкой площадке. Поступил приказ не отгонять любопытных. За ужином разговаривали о предполагаемых предприятиях против неприятеля; генералы громко подавали свои советы; тут же был составлен план атаки, и в ту же ночь начались все приготовления. Фридрих рассчитывал, что между любопытными могли быть лазутчики, и не ошибся. Еще до рассвета принц Лотарингский обо всем узнал. Но он слишком хорошо знал своего противника и спокойно оставался на своем месте. И эта последняя хитрость не удалась.
Долее медлить Фридрих не смел: французы, вместе с имперским войском, приближались быстрыми шагами. Он оставил большую часть своей армии под начальством герцога Бевернского, которому в помощники дал Винтерфельда, для прикрытия Лаузица и Силезии от австрийцев, а сам с двенадцатью тысячами отправился в Дрезден, чтобы собрать там войско и двинуться к берегам Заале навстречу новому неприятелю.
Австрийцы спокойно оставались на своей позиции до тех пор, пока Мария Терезия не прислала своего канцлера Кауница в лагерь к принцу Лотарингскому со строжайшим предписанием действовать решительнее. Карл на другой же день напал на отдельный прусский корпус. Все выгоды и перевес сил были на стороне австрийцев: пруссаки дрались отчаянно, но должны были отступить со значительным уроном. В этой битве погиб отличный генерал Винтерфельд: он был ранен в грудь навылет и на следующий день умер.
Когда Фридрих узнал о смерти своего любимца, он воскликнул со слезами: «Боже мой, какое несчастье! Против всех моих врагов я еще надеюсь найти спасительные средства, но где найду я другого Винтерфельда?» Сами неприятели уважали этого отличного генерала. Когда тело Винтерфельда повезли в Силезию, в поместье покойного, австрийские форпосты отдали ему честь ружейным залпом и отделили отряд, который должен был проводить погибшего к месту погребения.
Герцог Бевернский, боясь, чтобы Карл Лотарингский не отрезал его от Силезии, немедленно повел войско к границе. Он переправился спокойно через реки, отделяющие Лаузиц от Силезии, и остановился за Кацбахом. Карл, слегка беспокоя его арьергард, преследовал его до Бобера, потом также вошел в Силезию и через Лигниц направил свой марш к Бреслау.
Между тем 100 тысяч французов вступили уже на германскую землю. Одну часть армии, как уже говорилось, вел д'Эстре, ученик знаменитого Морица Саксонского; он шел против Ганновера. Другая часть находилась под начальством принца Субиза, любимца г-жи Помпадур; он должен был соединиться с имперским головным ополчением и овладеть Силезией. Против первого войска в Вестфалии составилась армия из ганноверцев, гессенцев, брауншвейгцев и пруссаков (54 тысячи человек) под начальством герцога Камберлендского, сына английского короля. Этот полководец, вместо того чтобы остановить врага, отступал до тех пор, пока 26 июля, при Хастенбеке, близ Гамельна, обе армии не встретились и вынуждены были вступить в бой.
Французам недорого стоило выиграть сражение: при первой неудаче герцог Камберлендский велел ударить отбой и уступил неприятелю поле битвы. Д'Эстре преследовал отступающее войско и, наконец, до того стеснил английского командующего, что он 8 сентября подписал в Клостер-Севене позорную конвенцию под ручательством датского короля. Главные статьи конвенции заключались в роспуске всей союзной армии. Солдаты вслед за тем разошлись по домам, а полководец их сел на корабль и отправился восвояси.
Пруссаки должны были сдать Везель в руки французов, которые его тотчас заняли и укрепили. Брауншвейг также был ими занят. Они вторглись в прусские провинции, лежащие на Эльбе, и производили там жесточайшие опустошения и грабежи. Вся Ганноверская область и Гессен находились в их руках.
Французский военный комиссар Фулон, заняв Кассель, действовал, как турецкий визирь: жестокостям и притеснениям всякого рода не было конца. Один Гетингенский университет уцелел от хищничества победителей, и то по особому заступничеству маршала д'Эстре, который в самом начале своих счастливых действий по повелению короля должен был сдать главное начальство над войском герцогу Ришелье, прозванному «французским Алкивиадом» и покровительствуемому г-жей Помпадур. Ришелье пожал плоды всех мудрых действий маршала д'Эстре: он подписал Клостер-Севенскую конвенцию, занял оставленные французам города и он же теперь ознаменовывал себя грабительством и пожарами беззащитных прусских селений и городов. Промотавшийся парижский придворный лев, украсив себя чужими лаврами, хотел поправить свое состояние военной добычей. Он даже не скрывал своего стремления к удовлетворению личной корысти — война эта, по-видимому, для того и была ему предоставлена, чтобы он мог воспользоваться ее выгодами. В первый же год своего начальствования над армией он на награбленные суммы построил себе в Париже великолепный дворец, который сама Помпадур прозвала «Ганноверским павильоном».
Из Брауншвейга Ришелье послал отборный корпус войск на подкрепление Субиза, который, соединясь с принцем Хильдбургхаузенским, генералиссимусом имперской исполнительной армии, шел в Саксонию. Грозная имперская армия, представительница германской конфедерации, явилась перед Субизом в таком виде, что французский полководец не мог скрыть веселой усмешки. За исключением солдат, поставленных Баварией, Пфальцем, Вюртембергом и еще несколькими немецкими владениями, все остальное войско походило на армию Амьенского пустынника. Это была ватага оборванных, полуодетых нищих и калек, с сумками и мешками, кое-как и кое-чем вооруженных. Все они стали в ряды из одной надежды на грабежи, но безо всякого нравственного побуждения. Большая часть из них никогда не бралась за оружие и не имела понятия о военном деле. Но вся эта сволочь была разделена на отряды и корпуса. Некоторые округи Швабии и Франконии выставили только по одному солдату; те, которые обязаны были дать офицера без солдат, брали его прямо от сохи. Свинарей обратили в флейтщиков, а старые упряжные лошади поступали под драгун. Прелаты империи, желая также принять участие в общем деле народной свободы и религии, посылали своих служек и монастырских сторожей, перепоясав их рясы каким-нибудь заржавелым палашом или обломком старой сабли. Женщины и старики провожали эту знаменитую армию.
Вообще, имперская исполнительная армия была более способна мешать действиям правильного, хорошо обученного французского войска, чем помогать ему. Соединенная армия дошла до Готы и Веймара; а Ришелье послал корпус в Хальберштадский округ, который, опустошив страну, появился перед воротами Магдебурга.
Примерно в то же самое время русская армия под предводительством генерал-фельдмаршала Степана Федоровича Апраксина окончательной численностью 65 187 человек (не считая больных и заслонов на русской границе), сосредоточившись весной в районе Ковно, своим авангардом перешла границу Пруссии. Нерегулярные войска его, состоявшие из казаков и калмыков, рассыпались по пограничным провинциям, истребляя все огнем и мечом. Апраксин, отделив корпус под командой генерала Фермора, приказал ему занять Мемель, а сам остановился на правом берегу реки Руссы. Целью похода намечалось овладение Восточной Пруссией, хотя до июня не исключалась отправка части армии в Силезию на помощь австрийцам.
Одновременно с русскими и шведы высадили свое войско в Штральзунде и начали опустошать Померанию.
Пруссия сделалась театром военных действий. «Во все концы ее проникли неприятели, и Фридрих принужден был раздробить армию свою на части, чтобы противопоставить оплот каждому наступающему врагу. Но он не мог равнодушно переносить разорение и гибель самых цветущих своих провинций и не надеялся на свои силы в страшной борьбе. Враги были почти в восемь раз сильнее его; он был окружен ими со всех сторон. Видимо, надлежало превозмочь себя и быть свидетелем и виновником погибели прекрасного Прусского королевства. Часто овладевала им тяжкая меланхолия; в эти минуты он решался не пережить своего несчастья. Генералы прусские, видя его мрачным и пасмурным, боялись, чтобы он в порыве отчаяния не покусился на собственную жизнь. Всем было известно, что он всегда носил при себе сильнодействующий яд. Но в минуты скорби Фридрих изливал всю свою душу в стихах, выражавших глубокое удручение. В них почти везде проглядывала пагубная мысль о самоубийстве. Но сама способность передавать горе стиху служила ему сильным противоядием; и если он сохранил еще некоторую твердость духа в эту печальную эпоху своей жизни, то обязан тем поэтическому направлению своей души. Иногда надежда в нем воскресала; с пророческим воодушевлением предсказывал он Пруссии торжество над врагами и бессмертную славу. Тогда и сам он оживал духом и бодро принимался опять задело». (Кстати, Фридриху было весьма свойственно преувеличивать как свои успехи, так и, в особенности, неудачи. Это наиболее ярко проявилось на последнем этапе Семилетней войны, когда Пруссия действительно находилась на грани гибели.)
