Интересно, что, вопреки утверждениям многих наших авторов, Фридрих II никогда (ни до Семилетней войны, ни тем более после) не планировал никакой «агрессии» против России, вполне довольствуясь внутригерманскими «разборками». Многочисленные сентенции о якобы готовившемся Фридрихом нападении на Россию (сам факт столь же вероятный, как, например, начало Второй мировой войны агрессией Германии против Китая — теоретически возможно, но совершенно излишне) распространялись ни кем иным, как нашим старым знакомым, графом Брюлем. Последний еще в 1748 году (!) писал в Петербург панические письма о скором «выступлении» Фридриха на Россию, о том, что эта агрессия готовится «денно и нощно». По этому поводу канцлер Бестужев представил императрице записку, в которой говорилось, что предстоящее нападение на Пруссию для «нашей державы есть война защитительная, ибо иначе нам бы самим, без союзников, отражать войска Фридерика пришлось». Этот трудолюбиво сколоченный топором тезис и стал формальным оправданием прямой агрессии против Пруссии.
Итак, политическая гроза была неизбежна. «Почти во все кабинеты Европы закралось тайное недоброжелательство к Фридриху Великому: нужен был только удобный случай, чтобы пламя войны вспыхнуло с новой силой. Одиннадцать лет протекли в приготовлениях к этой великой драме, долженствовавшей обагрить Западную Европу кровью и надолго нарушить ее спокойствие. Все государства были истощены и утомлены продолжительной борьбой, теперь они отдыхали, собирались с силами, совещались и ладили между собой, чтобы верно рассчитанными действиями не дать перевеса счастливому завоевателю, как они называли Фридриха. Прусский король изменил существовавший порядок вещей в европейской политике и смело возвысил свой голос возле Австрии, которая одна располагала судьбой всей Германии. Этого не могла ему простить Австрия, этого не могли вынести другие державы, которые были уверены, что Фридрих не остановится на своих завоеваниях, но захочет новых приобретений, и тогда для их собственных владений настанет неизбежная опасность. Как прозорливые соседи, они придумывали средства к обузданию его властолюбия.
Мария Терезия все еще печалилась об утрате Силезии, тем более, что эта страна под „мудрым прусским владычеством расцвела, украсилась и приносила втрое больше доходов“. Возвратить ее Австрии в обновленном и улучшенном виде сделалось любимой мечтой королевы-императрицы. Для осуществления ее она не щадила трудов, денег, даже своего самолюбия. Теперь она твердо сидела на престоле империи, все споры о нем были решены Аахенским миром; надлежало только возвратить ему прежний его блеск и славу. Достигнуть этой цели нельзя было иначе, как деятельной и неусыпной распорядительностью внутри государства и влиянием на дворы иностранные. Здесь Мария Терезия является истинно великой государыней, достойной соперницей Фридриха. Стоицизм ее характера приводит в удивление. Кто-то из философов сказал, что самолюбие — вторая жизнь женщины. В этом отношении Мария Терезия была вполне женщиной и никто лучше ее не оправдал изречения философа. Подстрекаемая честолюбием, она забыла почти все условия своего пола: в течение одиннадцати лет мы видим ее попеременно то в рабочем кресле кабинета, в трудах за внутренней реформой империи, то на коне, командующей войсками и упражняющей их маневрами.
Все отрасли австрийского правительства находились в заглохшем состоянии; но она сумела водворить такой порядок в государстве, что, невзирая на значительные уступки и потери Австрии, доходы ее многим превышали бюджет покойного ее отца, императора Карла VI. Верным помощником во всех трудах служил императрице умный и прозорливый министр граф Кауниц. В то время как Мария Терезия была занята заботами внутреннего управления, он хитро и ловко вел переговоры и завязывал политические узы с другими державами. Сам же император, муж Марии Терезии, не имел никакого влияния на дела и ни во что не вмешивался. По внутреннему убеждению корысти и скупости он занимался только денежными оборотами. Эта алчность к деньгам была в нем так сильна, что он иногда жертвовал ей даже самые важные интересы государства и своей супруги. Так, например, в начале новой войны между Австрией и Пруссией он за деньги взялся поставлять по подряду на всю прусскую армию провиант и другие продовольствия (!).
Усиливая армию, умножая доходы, Мария Терезия старалась и вне империи приобрести верных друзей и надежную опору. Переписка ее с Елизаветой Петровной скрепила их дружбу, и обе монархини задумали план, как общими силами мстить непримиримому врагу-своему Фридриху. Министры их, граф Кауниц и Бестужев-Рюмин, вполне разделяли ненависть своих государынь к прусскому королю. Главным поводом к недоброжелательству русского двора служили насмешки и остроты Фридриха, которые услужливые дипломатические сплетники торопились передавать императрице и ее первому министру со всеми прикрасами плодовитого придворного воображения. Женщины не выносят насмешек; в их глазах „нам злое дело с рук сойдет, но мстят за злые эпиграммы…“, и потому вражда Елизаветы к Фридриху сделалась непримирима» (Кони. С. 263).
Известно, что русская императрица за время своего правления категорически запретила при дворе беседы на следующие темы: о покойниках, о болезнях, о науках, о красивых женщинах, о французских манерах и о Вольтере. В 50-е годы к этим запретным темам прибавилась еще одна: не позволялось даже упоминать имя «скоропостижного», как говорила Елизавета, короля Фридриха II. Императрица как-то сказала, что «этот государь (Фридрих. — Ю. Н.) Бога не боится, в Бога не верит, кощунствует над светами, в церковь не ходит и с женою по закону не живет». Всю жизнь она опасалась (памятуя о своей узурпации трона), что Фридрих может использовать против нее свергнутого императора Иоанна VI (к тому же родственника своей супруги по Брауншвейгской линии) и попытаться возвести его на престол путем политических интриг или даже нападения на Россию[33]. Для набожней и подозрительной Елизаветы этого было вполне достаточно, но ее окружение, разумеется, питало неприязнь к Пруссии совершенно по иным причинам.
Как пишут авторы хрестоматийного труда «Во славу Отечества Российского», «участие России в Семилетней войне нельзя рассматривать в отрыве от главных целей и задач внешней политики страны в рассматриваемый период. Усиление Пруссии в середине XVIII столетия создавало совершенно реальную угрозу западным границам России. В правящих кругах России еще в 1740-х годах сложилась идея ослабить в военном отношении Пруссию и ограничить ее экспансию; эта идея была основой решения русского правительства выступить в разгоревшейся в 1756 г. войне на стороне антипрусской коалиции».
В 1753 году между Австрией и Россией был заключен тайный трактат, по которому обе державы обязывались защищать друг друга, а при первом движении Фридриха против соседей напасть на него соединенными силами и возвратить Силезию Австрии. К вступлению в этот оборонительный и наступательный союз была приглашена и Саксония.
Август III, или лучше сказать, наушник его, граф Брюль, и после Дрезденского мира сохранил всю прежнюю ненависть к Фридриху, но положение Саксонского курфюршества между владениями прусскими заставляло его действовать осторожно и не подавать повода к новой неприязни. Неожиданное предложение присоединиться к союзу Австрии с Россией было для него истинным торжеством.
«Все прежнее недоброжелательство ожило с новой силой, и надежда на мщение заставила его с восторгом согласиться на желание двух императриц. Тогда к трактату была присоединена новая статья, в которой все три державы предоставляли себе право, в случае войны, разделить между собой Пруссию. Но Брюль — хотя и сторонник активной внешней политики — очень хорошо понимал, что Саксонии, как ближайшей соседке Пруссии, невыгодно будет подать первый повод к войне, а потому он решил действовать на Фридриха через своих более сильных союзников. Каждое слово, сказанное королем в дружеской беседе насчет России или Австрии, подхватывалось его шпионами и с быстротой молнии переносилось к обеим императрицам. Иногда, за недостатком материалов к новым сплетням, Брюль сам сочинял эпиграммы и с истинно придворной оборотливостью выдавал их за фридриховские. Больше всего он старался раздражать самолюбие Бестужева-Рюмина, зная, что этот ненасытный честолюбец ничего не пощадит для собственных своих видов» (Кони. С. 266).
