Стрелецкий голова вышел. Иван Богданович отшвырнул от себя на край стола кипу челобитных — не время досужие жалобы разбирать! — кликнул холопа Спирьку одеваться, спустился вниз, один, без домочадцев, принял завтрак и на легком возке проехал к приказной избе, где размещались земский и разбойный приказы. Ныне у тех и других хлопот было предостаточно, и едва воевода вошел, миновал большую горницу с подьячими, как к нему торкнулся дьяк Ларион Ермолаев, в длинном новеньком кафтане светло-зеленого сукна и с голубым поясом. Бородка подстрижена острым клинышком, усишки искручены, розовое без морщин лицо говорило о завидном здоровье дьяка и о его благопристойной семейной жизни. Голубые веселые глаза изливали на воеводу теплый свет, словно молчаливые святые угодники с иконостаса. За эти истинно ангельские глаза и любил воевода дьяка, хотя знал за ним далеко не ангельские делишки…
— Что у тебя, Ларька? — спросил воевода, с помощью дьяка снимая верхний, голубого сукна кафтан с голубой же шелковой подкладкой. — Повесь сам. Стрелецкий голова Давыдов был?
— Был, князь воевода Иван Богданович, — повесив кафтан воеводы на колышек, с поклоном ответил Ларион. — И по моему наущению после обеда в челне вместе с пятидесятником выедет к Белому Яру встречь своим стругам, чтоб привести их к Синбирску, аки рать воинскую, а не лезть сюда напуганным стадом, посадских не переполошить…
— Хвалю за смекалку, Ларька. — Воевода одобрительно тряхнул пышными волосами, на лбу открылись широкие залысины, верный признак, что годы покатились под уклон отпущенной Господом жизни. — Чти, что за бумагу принес? Не безделица какая?
— По нынешнему смутному времени весьма важная бумага. Чту вашей милости в размышление. — И дьяк Ларион, отставляя лист от глаз на всю вытянутую руку, внятно прочитал: — «По указу великого государя строимся мы на Арбузинских полях и построили мы, небольшие люди, избы и живем с семьями, а люди мы скудные и бедные, помираем голодной смертью, да и в тех слободах ныне живут священники, а служить им негде, и нам, небольшим людям, на часовни и на церковное строение всякого заводу строить невмочь и нечем, да и к тем же слободам подошли озера и истоки, а владеют ими на откупу откупщики…»
Воевода князь Иван Богданович, сделав знак прервать чтение, уселся в кресло, с минуту смотрел на молча полусклонившегося дьяка, потом решил:
— Пошли сыск учинить, кто заводчик сией смутной жалобы, да прикажи взгреть плетьми, чтоб неповадно было роптать, потому как строятся те слободы по укрепленной линии по указу великого государя и царя Алексея Михайловича! А что церкви себе не построили, то всей той Арбузинской слободе грех великий, и негоже отговариваться, что лесу брать негде. Сыщут… Еще у тебя что?
— Еще уведомился я, воевода и князь Иван Богданович, что быть на Самаре беде от тамошних стрельцов… Как и на всем Понизовье.
— Что так? — насторожился воевода: и у самого синбирские стрельцы под боком! Надежны ли? Не своруют ли?
Явился днями из Самары наш посадский человек Федька Чебоксаренин, у которого на Самаре сродственник. Так тот Федька доподлинно прознал, что самарские стрельцы челобитную к великому государю писали, якобы они после калмыцкого и башкирского набега обедняли, и обнищали, и стали наги и босы, а жалованья им от казны давно нет. Лошадей, дескать, купить не на что, а те, что были, калмыками угнаны альбо в осаде пали, и со всякой нужды в конец погибают и помирают голодной смертью. Да писали это с изветом на тамошнего воеводу Алфимова, что «не ведает царь, что, дескать, творит на Самаре псарь!»
— Да-да, пожалеть можно Ивашку Алфимова, — вздохнул Иван Богданович и глянул на иконостас, но не перекрестился, — потому как в сей час он, может быть, уже в руках донских казаков. О том я от Давыдова известился и хочу, не мешкая, отписать в приказ Казанского дворца к государю-батюшке. Да еще к приятелю моему саранскому воеводе стольнику князю Никите Приимков-Ростовскому, чтоб был готов к лихому напастию… А поскольку бережения ради от дурных слухов в городе не хочу звать языкастых подьячих, бери, Ларька, перо и бумагу, я наговорю, что писать надобно…
Ларион сел к столу, подвинул к себе бумагу, взял перо, оглядел, не притупилось ли. Ведь не куда-то писать, а на Москву, быть может, и сам великий государь светлым оком глянет на эти буквицы — изготовился.
— Тако, дьяк, пиши: «Августа, в двадцать второй день в четвертом часу дни[122] прибежал в Синбирск с Саратова казанских стрельцов голова Тимофей Давыдов, а в расспросе пред мною, воеводой, сказал следующее. На Успеньев день Пресвятой Богородицы поутру рано вор-изменник Стенька Разин с казаками пришел на Саратов. И город-де Саратов саратовские жители сдали, и ево, вора, Богородицкого монастыря игумен и саратовские жители встретили с хлебом», — воевода князь Иван Богданович диктовал неспешно, поглядывая, как в белых красивых пальцах дьяка шустро поскрипывает перо. Сам он, сидя в кресле, откинувшись на спину, весь сосредоточился на послании. — Исписал? Пиши далее: «А он-де, Тимофей, утек в ночь, и бежал он в лодке с сотниками и пятидесятниками до переволоки к Самаре. И ево-де, Тимофея, и синбирского иноземца Марка с синбирскими стрельцами с девять человек, который послан был в легких судах с Синбирска на Саратов для сбора вестей, те воровские казаки догнали на переволоке. И сотников-де ево приказу и пятидесятников, которые с ним были, и иноземца Марка, и синбирских стрельцов всех побили, а он-де уметнулся степью и в воду с пятидесятником с Назарком Васильевым и прибежал до Синбирска…»
Иван Богданович подождал малость, пока дьяк, пошевелив уставшими пальцами, сменил перо, и вновь начал говорить:
— «А как-де ево разбивши, погребли те воровские казаки на легких челнах к Самаре, а без него-де на Самаре что учинилось от тех воров, того он, великий государь и царь, не ведает. А на Саратове-де саратовские жители к воеводе Лутохину тут же приставили караул двадцать человек накануне ево, Стеньки Разина, воровского приходу, чтоб он, воевода, от них никаким образом не ушел. А от него, великий государь и царь, того стрелецкого головы Тимофея, казанских стрельцов триста человек да самарян двести человек ушли с Саратова, и ево, стрелецкого голову, покинули на Саратове одного с сотниками»… Допиши, Ларька, кому и куда шлется да ныне же с нарочным отошли… Судя по городам Понизовья, ворами взятым, Стенька идет весьма быстро, в сутки делает не менее сорока верст. А ежели пустит свою конницу напрямую, мимо Жигулей, то его разъезды могут быть под Синбирском и того быстрее.
Ларион, дописав отписки и бережно запечатав их воеводской печатью, собрался было уходить, да воевода задержал:
— Повели, дьяк, к обеду покликать ко мне командиров всех трех московских стрелецких полков и синбирского стрелецкого голову Гаврилку Жукова, да земского старосту синбирских посадских людей Исайку Фалелеева, да и Андрейку Шепелева, командира выборного московского полка и служилых людей с засечной черты… Вроде бы всех припомнил? Покличь их.
— Повелю известить их, князь-батюшка Иван Богданович, — поклонился учтиво дьяк Ларион и, видя, что более никаких повелений от воеводы не будет, вышел.
Воевода встал из кресла, начал прохаживаться по кабинету, невольно вслушиваясь в гудение голосов за дверью, где работали подьячие, мысленно обдумывал, что и как надо сделать, что спешно, а что и через два-три дня можно, покудова вор и изменник гребет на своих стругах вверх по Волге.
«В Самаре вор непременно застрянет на день-два, а то и более. Нам сие будет на выгоду, — размышлял воевода, похлопывая сложенными за спиной руками и слегка кланяясь головой при каждом шаге. — Надобно будет Давыдова отослать на Белый Яр к стрелецкому голове Афанасью Козинскому для пущего бережения той крепости. А здесь велеть еще надобно укрепить рубленые стены кремля мешками с землей, а коль таковых будет недостаточно, то отдельно выложить и мешки с мукой и солью, чтоб стены крепче держались супротив пушечных ядер! Еще что?» — Воевода вспомнил, что в кремле всего один колодец и воды в нем за сутки набирается не более четверти аршина, чего хватит, да и то с великой бережливостью, на один день! А ну как пожар какой приключится в кремле? Чем тушить? Стало быть, бондарям спешно изготовить, и внести на стены большие бочки, и в те бочки навозить чистой родниковой да речной воды из Свияги. Будет запас и для питья на многие дни. Надежды на короткий воровской набег мало, очень мало! Не сесть бы в долгую осаду! То-то лихо нам тут всем будет.
