— У нас в запасе десять минут, братцы! — крикнул Тимофей Давыдов. — Можно взять телегу у переволоки, можно спасаться пеши, решайте!

Стрельцы кинулись в сторону крестьянских дворов, где мужики держали лошадей для перетаскивания судов на больших деревянных катках. Они решили взять лошадь и на телеге догнать стрелецкого голову и пятидесятника.

— Добро! А мы покудова пеши побежим! — согласился Тимофей Давыдов. — Поспешим, Назарий! Увидим их в телеге, выбежим встречь!

И они побежали степью, выбирая места, где трава повыше и побольше кустов, чтобы как можно дальше оторваться от преследователей. Длинноногому и худому стрелецкому голове было легче, Назарка Васильев и без того дышал тяжело, притомившись на веслах, а теперь еще и бежать надо было изо всех силушек остаточных. Назарка без конца утирал ладонями мокрое лицо, не бросая тяжелого ружья, чертыхался, бранил солнце, которое палило нещадно и не собиралось хотя бы на часок спрятаться за тучу.

За спиной вдруг бабахнули выстрелы, сперва глухие и вразнобой, потом поближе и похожие на залп из доброго десятка ружей. Полагая, что казаки палят по ним, Тимофей Давыдов и пятидесятник распластались в высоком бурьяне, проворными ужами проползли саженей тридцать к зарослям бузины на краю овражка. Но выстрелы не стихали, и пули не фыркали над их головами, хотя некоторые прозвучали и вовсе неподалеку от овражка.

— Наши… отбиваются! — задыхаясь, с выпученными глазами прохрипел пятидесятник, распластавшись без движения на склоне овражка, ногами под куст бузины. Стрелецкий голова бережно приподнялся на сажень повыше, выглянул из-за кустов перекати-поля и едва не выкрикнул от боли в сердце и отчаяния: на тракте, где всегда совершалась переволока, остановилась телега, в которой двое из стрельцов, по-видимому уже тяжело раненные, делали последние попытки привстать на колени. Впряженная лошадь, бездыханная, лежала в пыли, а к телеге с ружьями спешили десятка полтора донских казаков и астраханских стрельцов.

Тимофей Давыдов молча дал знак рукой Назарке, и они, согнувшись, пустились бежать по овражку, с замирающими сердцами прислушиваясь, не застучат ли чужие сапоги по гулкой сухой земле за их спинами. Видно было, что казаки, свычные по степи гоняться, преследуя всякую дичину, резво настигли стрельцов в телеге.

Овражек раздвоился, будто две растопыренные штанины.

— Сюда, — на бегу шепнул стрелецкий голова, и они отвернули влево, подальше от наезженного тракта, благо здесь пролег довольно кустистый суходол и скрывал их до поры до времени незамеченными. Что их будут искать, в том Тимофей Давыдов не мог сомневаться — видели казаки, что в челне было семеро. Пятеро нашлись, а где еще двое? Кто-нибудь из тяжело раненных, страшась мучительной смерти, мог указать, куда кинулись бегом стрелецкие командиры…

В высоких зарослях чертополоха, буйно поднявшегося после обильных дождей в суходоле, остановились перевести дух, прислушаться, нет ли близко разбойных казаков.

— Силушки… нет… более, вся… вышла, — пытался тихонько выговорить Назарка, но из горла со свистом вылетали отдельные, бессмысленные звуки. Стрелецкий голова и без слов понимал, о чем хотел сказать боевой товарищ. Он сделал знак молчать, сам вслушался. Но, кроме глухого буханья внутри собственной грудной клетки, ничего невозможно было разобрать. Разве что беспечальное щебетание перепелов над степью да неистовую стрекотню кузнечиков… Однако высовываться из суходола не рискнул — как знать, быть может, казаки где-то рядом бесшумно крадутся?

Давыдов склонился к Назарке, у того лицо едва не свекольного цвета! «Чего доброго, удар случится! — испугался за товарища. — Надо роздых дать… Но и сидеть здесь долго не дело. Казаки могут догадаться и обшарить ближние овражки и заросли у реки».

Стараясь приободрить уставшего до предела пятидесятника, Тимофей Давыдов тихо прошептал, склонившись к влажной от пота голове Назарки, — тот стащил шапку, и от волос, как от вынутого из печки чугуна, шел клубами пар:

— Река Уса уже… близко. Вона, из суходола… видишь, высокие сосны верхушками дыбятся… Там и берег.

Назарка кивнул, вскинул взгляд вдоль суходола и, как в пелене непроглядного тумана, увидел темные вертикальные полосы. Он приложил вздрагивающую руку к распаренной груди, словно так можно было остановить неуемное сердцебиение. Прерывисто, захлебываясь воздухом, проговорил:

— Я… Тимофей, сей час… Только малость… сердце утишится… Сквозь ребра наружу… того и… гляди, проскочит.

— Лежи, лежи, брат, — успокоил его стрелецкий голова, а сам весь в слух обратился: тихо-то как! Даже подозрительно…

— Ты беги… к Усе, беги… Там надежнее, чем… тут, — Назарка попытался сделать глубокий вдох, чтобы как-то ввести сбившееся дыхание в ритм, но поперхнулся воздухом. Испугавшись, поспешно сам себя накрыл влажной шапкой, кашлянул раз, другой, медленно успокаивая нечаянный приступ.

— Не выдумывай, Назарка, вместе побежим, — успокоил товарища стрелецкий голова. Через минуту, сделав все же несколько глубоких вдохов, Назарка через силу улыбнулся, стараясь потише, проговорил:

— Говорила мне… женка: «Ешь поменьше… Куда как в поясе отяжелел». Ан не слушался умной бабы… Балагурил… конь, дескать, еще дюжит меня… так отчего не съесть лишку из чугуна альбо телячью ногу… Как беременной бабе не быть в кумах,[121] тако же… и стрельцу не с руки быть чревом тяжким до неразумности… Ха-ха! Ох, спинушка негнучая… — Назарка сделал попытку подняться на полуватных еще ногах. — Ползти, что ли? Хоть как-то, да двигаться…

Стрелецкий голова остановил его, так же потихоньку ответил на его сетования:

— Лежи, лежи. И мне роздых нужен!

Минут пять лежали под кустами, вытянув ноги и успокаивая дыхание, наблюдая, как высоко-высоко парил с распластанными крыльями страж степи — серый стервятник.

— Вот теперь пошли! — Тимофей Давыдов тронул Назарку за плечо. Поднялись, стараясь не шуметь и не трещать ветками, снова побежали вдоль суходола.

Наконец перед ними встал лес, густо заплетенный молодняком, дикой малиной, в рост человека травой, похожей на крапиву, и беглецы с облегчением нырнули в эту полутьму и в спасительную прохладу. Внизу, совсем рядом, текла Уса, проворная, говорливая, если на ее пути встречались прибрежные камни или завалившееся дерево. Тимофей Давыдов неожиданно остановился, и Назарка едва не ткнулся ему в спину.

— Гляди… казаки! Вона, правее нас! — приседая, прошептал Тимофей Давыдов и рукой придавил вниз пятидесятника, чтобы не мешкал и присел в заросли папоротника.

Ближе к тому месту, где кончалась переволока и где берег плавно спускался к воде, табунилось около десятка казаков. Там же носами на песке приткнулись несколько челнов. Перед казаками со снятой шапкой мялся мужик и что-то горячо доказывал, размахивая рукой то в сторону переволоки, то на свои челны.

Тимофей Давыдов понял: казаки допытываются, не бежал ли кто по Усе на челне, а мужик им толкует — вот, глядите, пять кольев вбито, и все пять челнов на цепях привязаны, стало быть, никто не сплыл вниз.

«Что они предпримут? — гадал про себя стрелецкий голова. — Уйдут? Или караул у челнов оставят? Но ведь не могут же они тут сидеть долго, отряд ждет на Волге, к Самаре плыть надо им».

Казаки потолкались, позаглядывали в ближние заросли, да разве весь лес прочистишь? Потом побрели вверх от Усы, смирившись с тем, что двоих вестников все же упустили.

— О-о, великий Боже, слава тебе! — прошептал изрядно измученный, но безмерно счастливый теперь Назарка Васильев и плюхнулся на землю, густо устланную елочными иголками, ему казалось, что милее в жизни ложа еще под ним никогда не было! Рядом присел и Тимофей Давыдов, снял малиновую шапку: от взмокших волос густо пошла испарина. Оба, не сговариваясь, перекрестились.

— Неужто уцелели, а? — Назарка ладонями смахивал пот со лба, с висков, закаменевшее от напряженного бега лицо постепенно принимало нормальный цвет. — Даже не верится, что ушли… помяни, Господи, всех погибших товарищей и прими их в рай беспомешно, они того заслужили, — еще раз перекрестились, помянув всех, кто ради их жизни полег на струге и здесь, на проселочной дороге.