С шумом и треском, торчком вздымая полуаршинной толщины льдины, бурля и напирая на берега, освобождалась от тяжких зимних оков Волга и ее младшая сестра Самара. И этот несмолкаемый многодневный гул покрывал порою колокола, которые сзывали благочестивых горожан и посадских к церковной службе.

— Антип-половод[107] пришел к часу! — кричали ликующие посадские.

— Антип воды распустил, не припоздал! Быть нынешнему лету добрым и щедрым для пахаря!

Бурлила Волга, кипела кровь в венах полного сил и страсти воеводы! И не было уже, казалось, никаких сил сдерживать себя! Будь его соперником человек попроще, давно бы верные ярыжки отправили его в долгую дорогу к водяному, но сотник Хомутов, словно хитрый лис чуя за собой слежку, стерегся, один по ночам не ходил, двери держал на запоре, под подушкой — пистоль и добрая сабля на стене рядышком…

Вот и в эту ночь Иван Назарович до того распалил себя безумными видениями, что начал грезить, и, стиснув в полусне руки на груди, вдруг отчетливо ощутил около себя горячее и гибкое тело молодой сотниковой женки… С тоской и с надеждой на уступчивость заглядывает он в ее янтарно-сияющие глаза, но вместо страстного, желанием приглушенного шепота слышит суровое, как отповедь, слово:

— Не ходи за мной, воевода! Не срамись сам и не срами замужнюю бабу!

И свои собственные слова, отраженные от чутких стен пустого храма, доносятся опять до воеводы:

— А нешто знает собака пятницу? Как проголодается, все подряд ест; и постное и скоромное… Все едино тебе от моих рук не отвертеться, хотя бы и сотника потерять мне пришлось!

— Отойди, бес постылый! — в ненависти и в гневе вскрикивает Анница, в руке у нее вдруг сверкает острый нож…

Воевода вскидывается с измятой постели, долго приходит в себя, мнет лицо влажными, дрожащими пальцами. Успокоившись, встал с кровати, толчком распахнул окно и с жадностью вдохнул прохладный, особенный весенний воздух, в котором слились воедино запахи воды, земли, сырого песка и влажного дерева. Стоял, глядел на темную волжскую воду, и на проплывающих вдали редких льдинах ему опять же чудилась босоногая Анница Хомутова с длинными, как у русалки, расплетенными волосами, в просторной белой сорочке… Иван Назарович молил скорее взойти солнце, но и день не давал ему облегчения. Противу собственной воли он каждый день вновь и вновь занимал место в соборе так, чтобы хорошо видеть молящуюся Анницу. И ежели она иной раз меняла привычное место — слева от амвона, то воевода, стараясь войти в собор после Хомутовых, непременно протискивался ближе и, вгоняя молодую стрельчиху в краску стыда и гнева, горячими неотрывными глазами ласкал ее шею, щеки и губы…

Спустя неделю после ледохода на Волге взволнованная Анница, накрывая стол пришедшему со службы в дальнем разъезде супругу, не сдержалась и сказала с нескрываемым раздражением:

— Ныне вновь воевода мне дорогу конем загородил, как шли мы с матушкой и с Параней Кузнецовой от обедни.

Михаил медленно отстранил ложку ото рта, перестал хлебать щи, легкая бледность легла на чистое, только что бывшее румяным лицо.

— Неймется долгоносому кобелю, стало быть… Молвил что?

Анница присела рядышком, ответила, что слов никаких воевода Алфимов ей не сказал, только постоял малое время, не пропуская, потом недобро усмехнулся и поехал далее, к приказной избе. С ним был и его холоп Афонька, будто петух разодетый, в ярких синих шароварах и в малиновой шапке.

— К чему бы та его усмешка, Миша? — тревожилась Анница, головой прилегая на плечо мужа. — Чует мое сердце, какую-то пакость мыслит учинить над нами этот змей-горыныч!

— Не посмеет, моя русалочка! — Михаил ласково обнял женку, погладил по волосам, поцеловал в висок. — Вся Самара знает, что он тебе ходу не дает! Стрельцы Митька Самара да Никита Кузнецов давно уже подговариваются пустить ему красного петуха под крышу, да я удерживаю их. Поостерегется на лихое дело воевода — ведь и ему тогда не избежать погибели. Бери ложку, вместе и мне будет веселее хлебать. А в мое отсутствие просил я Митьку Самару со своими стрельцами по ночам за нашим домом досматривать ради бережения. Коль кого изловят, жив не сойдет с подворья. Думаю, о том и воеводские ярыжки ему уже в уши нашептали…

Едва отобедали, как прибежал нарочный из приказной избы с повелением спешно идти к воеводе по весьма важному делу.

— Должно, сызнова будет требовать стрельцов к постройке своих хором, — в сердцах проворчал Михаил Хомутов, одеваясь. — Неужто казны у воеводы нет, чтоб людей нанять и строить? Иное дело, когда товарищи своей волей помогают бескорыстно, а тут…

Анница у порога горячими руками обняла его за шею, а когда он шагнул за порог, торопливо перекрестила мужа в спину и напутствовала:

— Будь осмотрителен, Миша… Не горячись только!

В переулке его приметил сотник Пастухов, попридержал шаг.

— Ведомо тебе, что там стряслось? Я только что воротился из дальних караулов, два дня дома не был, — поинтересовался Хомутов у товарища, лицо которого, всегда выдержанного и невозмутимого, теперь выглядело крайне озабоченным. Сотник вскинул глаза на Хомутова — тот был выше Пастухова на полголовы, — чертыхнулся, поскользнувшись на дороге, мокрой после ночного, первого по весне освежающего дождя, угрюмо отозвался:

— Будто в кремль к воеводе гонец из Саратова въехал, с донскими вестями, так передали мне от Спасской воротной башни стрельцы из караула.

Неприятное предчувствие тяжело легло на сердце, взглядом отыскал купола собора, перекрестился.

— Неужто Стенька Разин сызнова зашевелился? — тихо сказал, вернее, подумал вслух Михаил Хомутов. — Только мне этого теперь и не хватало… Не от того ли загадочная ухмылка у воеводы?

— Ты о чем шепчешь? О старом знакомце Разине? — переспросил Михаил Пастухов. — Да-а, похоже, от него новое беспокойство… Похоже, и этим летом не миновать нового астраханского похода, — проговорил угрюмо Пастухов, широко шагая по сырой улице. — Гляди-ка, вона и Юрко Порецкий вослед прыткому Карле Циттелю по грязи лезет! Военный совет будет при воеводе, не к добру…

Юрко Порецкий издали поприветствовал стрелецких сотников, маэр Циттель, притронувшись двумя пальцами к шапке, молча проследовал впереди всех к крыльцу.

Долго обшаркивали ноги, однако пока уселись по лавкам, полы в приказной избе истоптали изрядно. На этот раз, кроме четырех военачальников, никого не было, только сам воевода и дьяк Брылев, сивоусый, редковолосый. Дьяк умостился в дальнем углу за столом с бумагами; насупленный воевода, повесив шубу в левом углу и оставшись в полукафтане синего цвета и в синих же штанах, вправленных в сапоги, стоял недвижно у стола. Оглядев сотников и рейтарского командира, Алфимов вынул из ящика стола скрученный лист грамоты, молча повертел ее в руках и заговорил хрипловатым, простуженным голосом — умудрился на озерах за Самаркой, охотясь на дичь, провалиться в воду по пояс, едва Афонька выхватил его из студеной тины.

— Да будет ведомо вам, командиры, что в столице Донского казачьего войска Черкасске разбойник и вор Стенька Разин со своими злоумышленниками воровски ухватил государева доверенного жильца[108] Герасима Евдокимова и, крепко бив всенародно, опосля того повелел посадить в воду!

Михаил Пастухов едва не разразился непристойной бранью, вскочил на ноги и выкрикнул:

— Да он что, белены объелся? Ведь это война с Москвой!

Алфимов, вытерев платком залысины, влажные от жары в приказной избе, осуждающе глянул на сотника. Припухшие веки говорили о том, что спалось воеводе в эту ночь плохо.

— Не впервой на разбойном Дону царских посланцев так-то встречают, — вразумил Иван Назарович стрелецких командиров, хотя преотлично сознавал, что не всякий год на вольной реке собирается такая непокорная воинственная рать с отчаянным и славным у черни атаманом. «К этакой бочке пороха да только недоставало искры…» — подумал воевода и сказал вслух: — Но побитие Евдокимова может стать роковой искрой к донской бочке пороха…