— Помиловав выборную станицу, великий государь, стало быть, простил и вора Стеньку Разина? — спросил он таким тоном, что не понять было, утверждает ли он высказанное, или сомневается. — И, стало быть, бояре не пошлют московских стрельцов разорять разбойный Кагальницкий городок? — И сам себе ответил теми словами, которые томили его душу вот уже всю зиму. — Ну, и быть большой беде, потому как до лета воровской клоповник изрядно разбухнет разбойной силой… И ты, Аника, сопровождал помилованных казаков до Астрахани? — Иван Назарович снова повернул лобастую голову к Хомуцкому.

— Спроводил, да не совсем… Вышли мы из Москвы без промедления, шли по саратовской дороге. И прошли город Пензу, а затем, будучи уже за рекою Медведицею в пяти или шести верстах, негаданно встретились с московскими стрелецкими полками, кои шли к себе домой из Астрахани за своей ненадобностью больше в тех краях. Довелось нам пристать к стану стрельцов для обеда, перекинулись недолгим разговором. От стрельцов и оповестились мы, что Стенька Разин, не сдав бывшие при нем двадцать пушек и прочее оружие, ушел на Дон и теперь там обретается…

Аникей Хомуцкий вдруг умолк, всунул в бороду пальцы, потеребил ее, как бы в раздумии, все ли говорить при воеводе, а может, что и в себе затаить от греха подальше. Но после недолгого молчания решился и повел неторопливый, но напряженный для него рассказ далее, и только пальцы попеременно сжимались в тугие кулаки и медленно разжимались…

— Поднялись московские стрельцы и пошагали своей дорогой, и мы расселись по подводам, каждый при своем поднадзорном с немудреным скарбом и харчами… А как стало темнеть и впереди объявилось какое-то сельцо альбо деревня, где я кумекал ночлег попросить, и случилось такое… чего мне и в голову прийти не могло! Атаман Лазарка Тимофеев нечаянным ударом локтем в подбородок опрокинул меня на подводу, выхватил ружье и ствол в грудь упер, грозясь стрельнуть, ежели я надумаю махать руками. По крикам на иных подводах уразумел я, что и стрельцы тако же изменным умыслом обезоружены:

— Фу-у, какой большой рот разевайт! — пренебрежительно фыркнул маэр Циттель и скривил тонкие губы в презрении. — Какой шлехт зольдатен, зер шлехт![102] Палкам бить по… спинам крепко надам!

Аникей Хомуцкий, быть может, и сам в душе сознавая, что допустил тогда изрядную беспечность, с трудом стерпел укол маэра и продолжил так же неспешно, будто маэр и не встревал со своей злоехидной репликой:

— Стоит Лазарка надо мною под стать року суровому и говорит: «Таперича мы вас под караулом повезем, а вы, стрельцы, трохи отдохните от тяжелых ружьев!» — и смеется. А я ему на то ответил, что мы везли их свободными, а они нам руки вяжут за спину, что по теперешней погоде, когда на дворе объявился Спиридон-солнцеворот[103] и, по приметам охотников, медведь на другой бок переворачивается, довольно свежо. — «Замерзнуть не дадим, — уверил меня Лазарка Тимофеев. — Только и то в ум возьми, Аникей, какой нам резон таперича в Астрахань к лютому воеводе ехать? Он нас за старые страхи живьем в землю зароет! Жаль бывает батьки, да везешь его на погост! Жаль астраханского воеводу, да надобно нам на Дон, к женкам, ребятишкам да к атаману Стеньке Разину». — «Так вы же государеву присягу во второй раз рушите!» — высказал я Лазарке укор, а он в ответ только зубы скалит да отговаривается: «Охота смертная, брат Аникей, пожить еще вольно хотя бы и десяток-другой годков, даже ежели от государя и участь горькая будет… И не оскудеет Астрахань ратной силой перед кизылбашцами, ежели мы малость подзадержимся на вольном Дону!» — «По бедному Захару всякая щепа бьет, Лазарка, — говорю я, — а по мне-то за что? За какую провинность?» В ответ на мои сетования казаки только посмеялись, а есаул Мишка Ярославец с присказкой к томной душе моей лезет: «Дядя едет из Серпухова, бороду гладит, а денег нет! Так что ли? Воротитесь в Астрахань без казацкой станицы, не миновать вам кандальных цепей за упущения по службе! Так что, братцы, одна вам теперь дорога — с нами и на вольный Дон! Правда, и на Дону один из ваших мест прескверный человечишка близ атамана Корнилы Яковлева отирается в старшинах. Может статься, опознаете его, а то вдруг и родственником каким скажется!» — «Это кто же?» — полюбопытствовал я, потому как слухи эти и до нашего города уже доходили. «Да Михайла Самаренин![104] Правая рука Корнилы, и атаману Степану Разину из первейших врагов». Я сказал ему, что в Самаре всяких Мишек полно было и есть, а кто из них тот старшина, — бог весть. Может статься, и тот старшина мне знакомец, однако надобно и то понимать, что клевала ворона хлеб в осень, да зимой и сама попала головой в осил.[105] Загоревал я, видя, что казаки в Астрахань ни за что не поедут. Они уже свернули со столбовой дороги и ехали степью, вдоль Медведицы.

— И сколь ден они вас с собой тащили? — спросил воевода, с прищуром разглядывая медлительного на слово пятидесятника. Ивану Назаровичу настойчиво лезла в голову подозрительная мысль: отчего у стрельцов сотника Хомутова извечно одна и та же поруха в службе? В Царицыне сошел какой-то казачий атаман из-под стражи, в Самаре сошел невесть как наиважнейший здесь государев изменщик Игнашка Говорухин, а теперь вот и пятидесятник спустил целую казачью станицу на Дон!.. Ежели и случилось это в самом деле по роковой случайности, но больно много их набирается этих случайностей! Не в сговоре ли с воровскими казаками Аникей и его стрельцы? Не сами ли спустили, получив щедрые гостинцы? Но тут же отмахнулся — не в гостинцах причина! Какие гостинцы были при поднадзорных? Не с посулами и не с почетом шла казацкая станица к великому государю от атамана, а несла свои головы на плаху… Да и в Астрахань были ссылаемы не с большой казной. Казна на прокорм дается весьма скудная, это и ему, воеводе, хорошо ведомо… Тогда почему же так все выходит?

— Одни сутки держал нас Лазарка Тимофеев под караулом, потом оставил нам на всю команду три лошади. Сами сели на семь подвод и поехали далее вдоль реки на Дон. Мы же, воротясь на Саратовскую дорогу, едва отогрелись в деревеньке. Отселя отправил я одного стрельца на Саратов с грамотой от великого государя и царя к тамошнему воеводе, а сам с превеликим трудом добрался до Пензы. Из Пензы на верховой лошади прибыл в Саранск к стольнику князю и воеводе Никите Приимкову-Ростовскому. Поведав ему о наших злосчастьях, просил выслать подводы встречь моим стрельцам, которые по зимнему тракту пеши шли от самой Пензы по причине забратия у них казенных подвод. Был уже двадцать третий день декабря, и все наши злоключения длились более десяти ден.

— Да-а, невеселая история, — задумчиво обронил Иван Назарович, поглядывая на стрелецких командиров, словно хотел угадать, надежны ли они, не отдадут ли свои ружья разбойным казакам, доведись быть какому набегу под стены города.

— Когда мои стрельцы приехали на посланных встречь им подводах, из Саранска воевода князь Никита Приимков-Ростовский отправил нас в Москву. И там в Разбойном приказе учинили каждому в отдельности крепкий спрос. — Пятидесятник Аникей Хомуцкий, при воспоминании о невеселом времени, помимо воли передернулся всем телом, из горла вырвалось непроизвольное: «Бр-р-р!» — Дознавались докучливые московские дьяки, не было ли у нас с теми казаками какого тайного сговора. Убедившись, что мои стрельцы не путаются в своих ответах на спрос, без батогов и дыбы отпустили вновь на Астрахань… к треклятому…

Аникей, вдруг побелев, умолк на последнем слове, как бы налетев головой с разбега на низкую перекладину в воротах… Воевода поджался, готовый поймать пятидесятника на хулительной фразе в сторону государева посланца князя Прозоровского, и даже маэр Циттель вскинул белесые брови, почуяв, что у Аникея Хомуцкого готово слететь с языка роковое проклятие в чей-то высокий и титулованный адрес.