— Я это, батюшка Степан Тимофеевич, я. Был в гостях у когтистого саратовского воеводы Лутохина, ломал он меня на дыбе, о тебе выспрашивал, старался все запомнить и достойно встретить. Недолго гостил я у Лутохина, отведал саратовских пирогов да с помощью тамошних стрельцов сошел, по глупости мужицкой не простившись с приветливым хозяином… Побежал далее на Самару. А и здесь у воеводы Алфимова лапы оказались не менее загребущими и к твоей милости такой же интерес — где атаман, да каков он, да скоро ли придет! Ровно я сватом к нему в дом вошел невесту выбирать для атамана…

У Степана Тимофеевича на губах мелькнула улыбка, Игнат Говорухин, ободренный ею, продолжил сказ:

— В первый день по приезде в Самару воевода Алфимов сунул меня в губную избу за то, что шапку перед ним не ломал. Да спаси Бог, стрельцы здешние Митька Самара с товарищами вызволили, на Дон сошел от греха подальше. Но в другой раз с твоими письмами, Степан Тимофеевич, угодил на дыбу куда как крепко! И стерегли не стрельцы, а дети боярские… Кабы не подоспел походный атаман Роман Тимофеевич, ели бы меня уже живьем черви земляные… Бр-р, и теперь мороз по коже гуляет! Прости, Степан Тимофеевич, — опомнившись, еще раз поклонился Игнат Говорухин, — о пустом я разболтался перед тобой…

Степан Тимофеевич, оглядев стоящих перед ним самарских главных командиров, видимо, остался доволен, улыбнулся еще раз. Карие глаза блеснули теплой искрой, и он сказал просто, без суровости в голосе:

— Ну, ведите меня, атаманы самарские, в воеводскую избу! Будем суд вершить, как и в иных понизовых городах. И у вас не без злодеев было в городе, в том я уверен!

— Воеводскую избу мы из пушки малость покривили, когда добывали оттуда воеводу и детей боярских с рейтарами, — пояснил Михаил Хомутов, стараясь шагать так же крупно, как атаман, чтобы не семенить рядом, — но приказная изба цела.

— Зло бился воевода? — на ходу спросил Степан Тимофеевич, оглядывая опытным взглядом частокол, башни, кремль, когда вошли внутрь города.

— Весьма зло! Да вот стрелецкий пятидесятник Ивашка Балака с моими стрельцами начал бой первым — я с другим сотником в ту пору был у воеводы на дыбе в пытошной по клеветному от самого же воеводы доносу. Ивашка Балака чуть свет нечаянным налетом воеводу да детей боярских с рейтарами немногими взял, не дал им в кремле засесть и пушками овладеть.

— Молодцами сотворили, разумно! — одобрил Степан Тимофеевич и оглянулся на Балаку запомнить его облик — добрые есаулы нужны будут.

У приказной избы, осмотревшись, Степан Тимофеевич решил:

— Вот здеся и учиним наш праведный суд при всем народе! Стрельцы, тащите сюда какую ни то лавку попросторнее!

Из приказной избы вынесли крашенную в синий цвет лавку со спинкой, поставили перед крыльцом. За лавкой выстроились атамановы есаулы, из которых Михаил Хомутов никого не знал в лицо. И Никита Кузнецов, глядя на них с удивлением, не признавал: по Астрахани никого не запомнил. Митька Самара бегал глазами по атамановым товарищам, надеялся увидеть Максима Бешеного, но не сыскал. Зато Аникей Хомуцкий без труда опознал бывшего старшого в казачьей станице, посланного в Москву принести повинную за все войско гулевое царю Алексею Михайловичу. И Лазарка Тимофеев, поймав на себе пытливый взгляд густобрового Аникея, расширил от удивления глаза: вот так диво! Верный стрелецкий командир — да вдруг в вожаках восставшего города! Лазарка усмехнулся и озорно подмигнул Хомуцкому, дескать, опосля об этом потолкуем, знакомец!

Степан Тимофеевич в новом белом кафтане с голубыми поперек груди галунами и кистями, алым поясом подпоясанный, за поясом дорогая сабля в каменьях и два пистоля с рукоятями из белой кости, крепко сел на лавку, саблю поставил между колен, руки положил на эфес. Малость подождал, пока горожане и стрельцы вокруг угомонятся, выстраиваясь полукругом перед лавкой, сказал:

— Начнем с рейтар и детей боярских, — и рукой махнул, давая знак. — Поставьте их пред мои очи, глянуть надобно, кто да откель?

Митька Самара со стрельцами в один миг были в наугольной башне с клетями, взяли связанных рейтар и детей боярских и повели сквозь угрюмую толпу самарян: человек десять эти вороги побили до смерти, еще больше поранили, а кого и тяжко. Пока шли улицей, то и дело слышались со всех сторон угрозы:

— А ну, коты усатые, вылезайте из печурки, пора и наши онучи сушить! Ишь, пригрелись под воеводским боком!

— Не все вам, псы воеводские, на ком ездить, пора и самим кого возить! Вона какие справные в телесах!

Детей боярских и того лучше шпыняли словами, а то и кулаком норовили ткнуть, припомнив некогда нанесенные обиды:

— И комары кусают до поры! А эти свое откусали, попались под крепкую ладонь, брызнут своею кровушкой!

Поп Иаков из соборной церкви шел позади повязанных, тайком крестил их спины и приговаривал с затаенной надеждой в голосе:

— Не гневите Бога и атамана ропотом, а молитесь шепотом. Авось атаман и дарует вам жизнь!

Митька Самара, злой в драке и быстро отходчивый в мирный час, делал вид, что не приметил забот попа о пленниках: хотя и взяты в бою, да все ж люди!

Пожилой рейтарский десятник на тычки стрельцов и горожан беспрестанно ойкал и оправдывался, поворачивая заросшее бородой и усами лицо с бледными скулами:

— Я свой мундир кровью не марал в ту ночь, братцы! А что воевода да маэр Циттель творили с вами, до того мне дела никакого…

— Иди, иди, борода кудлатая! — приговаривал строгим голосом Еремка Потапов. — Пришла смерть по бабу — не кивай на деда!

— Ох, Господи, неужто смерть пришла…

Из-за высокого тесового забора, встав на скамейку или на чурбак, выглянул седовласый дед, подслеповатый и полуглухой, приложил к уху ладошку и неожиданно зычно прокричал в шумную толпу самарян и стрельцов:

— Кого волокете, стрельцы?

— Да хозяев новых земляночек! Идем и ты заодно с ними! — не менее громко с озорством откликнулся злой на язык Митька Самара. Стрельцы захохотали, а деду будто псы в штаны вцепились и с подставки сдернули — чесанул бородой о забор и пропал.

Пленных привели и поставили перед атаманом. Он, положив руки на торчком стоящую между колен саблю, испытующе глянул на них. В глазах сверкнул гнев, и от гнева этого мало чье сердце не зашлось в холодном недобром предчувствии: все уже понаслышаны, как сурово обходится атаман с теми, кто творит ему отпор с оружием в руках да бьет верных казаков в сражении… Имя яицкого стрельца Ивашки Чикмаза у всех всплыло в памяти…

— Ну-у, добрые молодцы, отвоевали свое за лиходеев бояр да воевод? Аль мыслите, что черный люд посадский и далее вас сладко кормить будет? Но не ососки же вы поросячьи, чтоб кормить вас в зиму на убой! До времени многое на Руси лиходеям с рук сходило, теперь наш черед с вашего брата и с ваших хозяев кнутами шерсть с кожей снимать!.. Говори, кто черному люду послужить душой и телом готов? Кто желает биться за волю с боярами и лихими воеводами?

Рейтары и дети боярские переглянулись. Стояло их около полусотни, побранных в воеводском доме, в приказной избе, на улицах или в постели полусонными. А многие, как оказалось, успели по сполоху выскочить из города и теперь невесть где бегают.

Первым к атаману шагнул молодой рейтар, беловолосый, с мягким пухом на губе. Поклонился Степану Тимофеевичу в ноги.

— Ивашкой, Андреевым сыном зовусь я, атаман-батюшка. Стольника Ивана Глебовича Морозова дворовый человек. С Москвы бежал, не стерпев боярского придирства — это не так сделал да то не так! И по каждому разу холопы на конюшню тащат, плетьми секут. Да это не горе для мужика. Стерпел бы, как и отец с дедом терпели, — Ивашка, покомкав шапку, утишил голос, будто сокровенное хотел сказать одному лишь атаману. — Беда в том, что надумала барыня женить меня на кривой дворовой девке! Мелашка о всех нас барыне наушничала, а ко мне льстилась, будто банный лист… Вот и сбежал я, думал, на Волге в бурлаки податься, да вишь, с прошлого лета купцы не нанимают, тебя, атаман-батюшка, страшатся… Тут по великой нужде, а пуще от бескормицы тяжкой, чтоб в татьбу не удариться, сказался я вольным бобылем да и писался к маэру Циттелю в рейтары. Он особливо бумагами не интересовался, видя мое усердие в ратной службе…