— Позвал бы я тебя, Роман, с твоими есаулами к себе, да… пуст мой дом… Покудова был я в Саратове, кто-то руку на мою Анницу поднял… Убили ее кинжалом, вурдалаки.
Есть у меня догадка, кто это сотворил, да надо знать наверняка.
Роман Тимофеев взял Хомутова за оба плеча, повернул лицом к себе. Его ласковые голубые глаза с участием глянули в лицо сотника, он тихо сказал, словно тяжелобольному человеку:
— Прости, друже, что сразу не смекнул о твоем горе… Видел, что не в себе ты. Кругом радость, а у тебя будто душу вынули. Шепнул мне Митька Самара, что висел ты у воеводы на дыбе, думал, и печаль от той боли… Ужо будет воеводе от атамана и село и вотчина, чтоб его вело и корчило! Всякому петуху свой час в суп прыгать!
— Верно говоришь, атаман, — подал голос сбоку Митька Самара. — Всколыхнул Бог народ, напоит народ воевод!
— Так и будет, други! А тебе скажу, Миша, — горюй! Не стану говорить зряшние слова, чтоб не тужил, дескать! Разве можно по женке не тужить? Токмо не уходи одиноко в угол, тараканы и те кучкой держатся. На людях зеленая тоска стократ бессильнее… А касаемо обеда… — Атаман огляделся вокруг, глаза его заискрились. Он провел пальцами по пушистым усам в отлет, сказал с хитринкой: — Да вот давний наш знакомец Никита-а ежели пригласит, то у него и отобедаем! У меня на струге не так давно под Дербенем пиво пил, теперь нас угостит!
Никита с поклоном пригласил атамана и его есаулов к себе. Роман Тимофеев повернулся к прочим казакам, которых разбирали по домам горожане, уведомил:
— Ну, братики, три часа вам на еду и на роздых! С тутошними девицами познакомитесь чуток попозже, когда всех бояр побьем и со сватами сызнова на Самару приедем! Вот тогда и свадьбы гулять будем, а нынче некогда! И чтоб у меня без баловства. А через три часа чтоб всем сидеть в стругах. Ступайте! — И сотнику Хомутову: — Миша, идем и ты с нами, позрим, чего там Никитова Параня да Луша наготовили к обеду.
Михаил с печалью отказался от приглашения:
— Я еще с похода дома не был… Там теща одна, в слезах. Вы идите, гуляйте, братцы, а мне Богу помолиться надо, по убиенной моей Аннице…
Роман Тимофеев понял его, еще раз обнял за плечи, сказал душевно:
— Хорошо, Миша, побудь дома. А на берег приходи, нас в поход проводить. Договорились?
Михаил Хомутов молча поклонился друзьям и тяжело побрел к осиротевшему дому.
Заглянув на кухню, Никита поразился: на сковородках шкворчало мясо, приправленное луком, допревал в открытой печи большой чугун с кашей, а Параня и Лукерья, обнявшись, сидят на лавке бок о бок и концами цветастых платков заплаканные глаза вытирают.
— Вы что это, Параня, в слезах-то?..
Параня проворно вскочила на ноги, смущенно улыбнулась, Луша, вскинув черные брови, как всегда придав красивому лицу насмешливое выражение, лукаво подмигнула и со встречным спросом:
— О-о, прилетел уже к родному гнездышку голубок синеглазый, заворкова-ал!
— Все слетелись, Луша, и голубки и соколы, рты пораскрывали, есть просят, — ответил Никита, краснея от прямого, озорного взгляда теперешней казачки. — Вам подсобить?
— Иди-иди, Никитушка, к дружкам… Мы тут маленько повздыхали. Сей миг стол накроем. — Параня заспешила, глянула на сковородку. — Ну, Луша, давай докончим свои кухонные дела…
После обеда женки ушли с порожней посудой, сытые казаки поковыляли к стругам, Ромашка Тимофеев, слегка порозовев от выпитого пива, тронул Никиту за локоть, удержал за столом. Отведя светло-голубые глаза в сторону, словно ему говорить было невмочь, негромко произнес:
— Беда прямо с Лукерьей получается, брат Никита, беда, да и только. Видишь, глаза у нее малость заплаканные? И отчего бы, ты думаешь?
Никита посмотрел с тревогой в напряженное лицо походного атамана, забеспокоился:
— Неужто казаки девку обижают? Одна ведь…
— Ну-у, к такой не всяк и подойти посмеет. — Ромашка хохотнул, вспомнив недавно бывшее. — В Царицыне один неказистый карюзлик[125] лапнул было Лукерью пониже спины… Так она саблей в один миг снесла с него шапку и клок волос с маковки! Охальник не стал дожидаться второго замаха, как семь чертей его с горы сдули…
— Так что же за беда с Лушей? — не понимал Никита. — Средь своих, не у кизылбашцев, хоть и там не в плену у тезика жила…
— Луша теперь за себя постоять может, и саблей рубит, как заправский казак, и глаз верный, сам учил из пистоля стрелять! — И неожиданно выговорил то, что смущало или мучило походного атамана: — По тебе тоскует Луша, вот что за беда, брат Никита.
Никита так и упал на лавку, растерянно улыбнулся, похожий на ослопом оглушенного здоровяка, руками развел в крайней степени смущения и недоумения:
— Да что же это? Ведь и видел ее только хворый, пальцем не смел тронуть. Она с озорным, бывало, смехом, а меня от болезни коленки не держат… А как малость оклемался, ее тезик к дому воротился, глаз с меня не спускал. Да и верен я Паране, видит Бог! От греха, должно, и увез меня тезик, обещая Луше доставить в Астрахань к воеводе… Что же делать-то, брат Роман?
Роман, прислушиваясь к глухим женским голосам на кухне, добавил еще к сказанному:
— Как вверх по Волге пошли, так они с Ибрагимом только о тебе и говорили да гадали, дома ты, да каков теперь ты, да не встанешь ли со своими стрельцами супротив них на сражение… Что же делать, Никита? — в свою очередь спросил Роман и опустил глаза на толстые пальцы, сцепленные в огромный кулачище.
Никита, чувствуя, что и у него запылали от волнения щеки, беспомощно пожал плечами:
— Право, не знаю… Не мусульманин же я, двух женок в доме держать. А нештто я Параню с детишками брошу одних?
Роман, соглашаясь, от себя добавил:
— Таких, как твоя Параня, Никита, на земле не много, их не бросают… Тебе одному скажу по совести: люба мне Луша! Ох и люба! Да она ко мне — ровно к старшему брату. И к Ибрагимке тако же, средь казаков его «братцем черноусым» кличет. А все за то, что тебя из неволи тако же, как и сама, единожды вызволил. Теперь вот думаю, брать ли ее с собой под Синбирск? И кто знает, как поход вообще сложится. Не зря у казаков говорят, что ни моря без воды, ни войны без крови не бывает… Страшусь за нее, Никита. В сече мало ли что может случиться, не за всякой пулей доглядеть успеешь!.. Сгибнет молодая девка, без пользы снесут рейтары голову. Не для драки же она на землю явилась! — И посмотрел Никите в глаза, словно от того зависела судьба его самого и Луши. — А может, в Самаре оставить Лушу, у твоего дома? Пущай покудова побудет, а? — Роман снова посмотрел на задумавшегося Никиту. — Когда все закончится, утихнет свара противобоярская, кто уцелеет, то съедемся сюда, сядем в кружок да потолкуем о дальнейшем житье-бытье… Как мыслишь, брат Никита?
Никита в полной растерянности вскинул глаза на иконостас, перекрестился:
— И я бы так рассудил, Роман. Но пущай сами решают, она да Параня. А ты Луше скажи, что в поход ей под Синбирск идти негоже… А может, об этом они на кухне уже говорили до нашего прихода… Обе в слезах сидели на лавке. Может, что и порешили, да я не спрашивал, — вздохнул Никита, поглядывая на закрытую кухонную дверь.
— А-а-а, — протяжно выговорил Роман, беспомощно уронив ладони на колени. — Может быть… Луше скажу все ж, чтоб тут осталась. А тебе поведал, чтоб ты знал… И остерегал бы ее от дурной чьей руки. Свою-то первую женку я не уберег… Из хвалынского похода воротились мы, а ее хворь унесла. Сказали шабры, будто поскользнулась на льду Груня, разбилась до смерти… Так и померла, меня все к себе кликала… проститься, знать, хотела. Потому и понятно мне горе сотника Хомутова, свое не отболело еще… Ну, обнимемся, брат, всяко может случиться, не на пир к синбирскому воеводе званы, мало ли что… можем и не встретиться более.
— Идем, Роман, провожу тебя до Волги. Да к встрече Степана Тимофеевича готовиться будем.
На берегу казаки уже разместились по своим стругам, подняли мачты, поставили паруса, благо задул попутный ветер.
