— Ты сказал, что… нету ее, а? Неужто без меня… случилось что? Ты почему молчишь, Митя? Аль съехала куда, оберегаясь от клятого воеводы? — Михаил хватался за соломинку, а в душе всплывало самое худшее предположение — «нету более ее…»

Митька силился выговорить роковое слово «убита» и — не мог, давясь, как и Никита, слезами: Аннушка для всех друзей Михаила была словно родной сестрицей. Ивашка Чуносов, нервы которого были покрепче, взял сотника под руки и тихо сказал:

— Убили ее, Миша… Какой-то злодей проник в горницу… Аннушка кинжалом отбивалась, так он ее тем кинжалом… Хоронили всем городом, еще до калмыцкого набега. — И едва удержал отяжелевшего враз Хомутова, который невидящим взором уставился пушкарю в глаза.

— Убили… кинжалом, — как из-под тяжелого льда, донеслись до Михаила его собственные слова. — Убили… мою Анницу! — Он говорил, что-то говорил ему пушкарь Чуносов, должно, поясняя, что и как было, но сквозь благовест соборного колокола, который стократ усиливался неистовым звоном в голове, Михаил более никаких слов различить не мог, ноги подкосились, и он обвис на руках товарищей…

Очнулся от холодной воды, которая хлынула ему в нос, в уши. Он захлебнулся этой водой, сделал отчаянный рывок, решив, что тонет, как когда-то тонула в реке Самаре его «русалочка».

— Ну вот, приходит в себя, — донеслись глухие незнакомые слова. — Трите виски, побрызгайте еще в лицо!

Михаил чихнул, сделал движение рукой, чтобы отстранить кого-то, понял, что не в воде плавает, а лежит на кафтане, брошенном на землю. Над головой, меж склоненных фигур друзей, розовое с голубизной небо… Наступал новый день, первый день жуткого одиночества… Михаил застонал, повернулся на кафтане сперва на бок, потом сел. Сознание вернулось к нему, и только благовест по-прежнему отдавался острой болью в затылке и в висках.

— Что встали? Надобно идти. Помоги подняться, Никита…

Чуносов и Кузнецов подхватили его под руки. Вокруг сочувственный шепот сбежавшихся к воротам женок. Этот-то бабий приглушенный говорок и привел Михаила в себя окончательно. Он сделал глубокий вздох, провел пальцами по лицу — пальцы мелко дрожали, щеки влажные, усы тоже — плачь с горя, сотник, люди не сразу догадаются…

«Нету Анницы, убили, а я жив зачем? — терзался черными мыслями Михаил и тут же сжался, как перед смертельной схваткой с невидимым пока, но весьма близким врагом. — Я знаю, кто убил мою „русалочку“! Знаю! И придет еще мой час поквитаться!»

Он оглядел молчаливо-суровых друзей, негромко сказал:

— Идемте, стрельцы, нас ведь ждут.

По дороге через город, чтобы отвлечься от горьких раздумий, Михаил снова замедлил шаг и спросил идущего рядом Митьку Самару, а сам еще раз окинул толпу вокруг себя внимательным взглядом:

— Что-то я сотника Юрка Порецкого на площади в кремле не видел. Да и стрельцы пятидесятника Аристова к нам не пристали, отчего? Неужто сторону воеводы держали и с нами бились?

— Порецкий дома сидит, — поспешил пояснить Митька Самара, стараясь смотреть не в глаза другу, а на то, как под дружными и красивыми взмахами весел вереницей шли к пристани изящные казацкие струги. — А пятидесятник Аристов невесть куда скакнул, но и на стороне воеводы его стрельцов не видели, должно, схоронились, казаков страшатся. Ох, какова сила Степана Тимофеевича, ежели только в передовой партии столько стругов!

Вышли к берегу, встали с огромной толпой, любуясь казацкими судами. На каждом поднят шест с маленьким знаменем. На переднем струге высоко поднят прапорец, а на нем шит шелком черный орел с распластанными крыльями, на носу дюжий казачина в малиновом кафтане нараспашку, под кафтаном белая рубаха с голубым поясом, за поясом сабля и два пистоля. Одной рукой походный атаман Роман Тимофеев держал древко прапора, во второй — казацкое копье, острием уткнутое в палубу.

— Он это, братцы! Мой давний товарищ по походам в Хвалынском море! Роман Тимофеев! А кто это пообок с ним? — Никита Кузнецов напряг зрение, и когда струги, развернувшись все разом к берегу, приблизились шагов на пятьдесят, ударил себя руками по бокам и возликовал: — Да быть того не может! Неужто Лукерья? Бывшая московская монахиня? Это она в кизылбашском городе Реште меня от верной погибели спасла! Ай да отчаянная казачка, видит Бог, я такую еще в жизни не встречал!

— Никита, поопасись восторгаться неведомой казачкой! — подшутил над дружком Митька Самара, помня рассказы Никиты о чудной монашке. — Часом не женка ли она теперь походному атаману, коль на его струге? Чтобы тебе не попасть впросак, а?

Никита смутился от насмешливого предостережения друга, снова посмотрел на Лукерью. За гомоном многосотенной толпы и разливистого благовеста она, естественно, не услыхала его радостного крика, но глаза ее, похоже, кого-то искали среди самарян. Вот легкие струги врезались носами в песок, толпа раздалась, пропуская вперед Хомутова, Хомуцкого, Балаку, Торшилова, Чуносова и иных самарских вожаков, из стругов пошли встречь им походный атаман Роман Тимофеев и его есаулы.

Михаил Хомутов медленно, словно все еще в полусознании, поднял руку, взывая к тишине, и под так и не утихнувший благовест с поклоном сказал:

— Кланяюсь через тебя, походный атаман, главному атаману казацкого и стрелецкого воинства Степану Тимофеевичу Разину городом Самарой и всем его служилым и посадским людом!

— Слава! Слава! Слава! — широко прогремело над Волгой, со стругов раздались дружные выстрелы пистолей. Крики казаков подхватили стрельцы и посадские нового вольного города.

— Спаси вас Бог, самаряне! Степану Тимофеевичу в радость будет такое известие! Он идет за нами на больших стругах в двух днях ходу. — Роман Тимофеев обнял Хомутова, и они троекратно поцеловались.

— Рад я, сотник, что именно ты встретил нас, о тебе я на Саратове еще прознал от верных людей, — растроганно выговорил походный атаман. Неожиданно из-за его спины выступил вперед смуглолицый казак, охватил Никиту Кузнецова за плечи, громко выкрикнул, сияя белыми зубами:

— Кунак Никита-а! Живой, брата, живой!

Не успел Никита опомниться, как оказался в крепких объятиях недавнего побратима. Не веря глазам своим, Никита стиснул Ибрагима так, что тот охнул, засмеялся еще радостнее:

— Узнал, кунак! Узнал Ибрагимку, да?

— Вот славно-то, встретились вновь! Желанным гостем в моем доме будешь, Ибрагимка!

— А что ж меня не зовешь в дом гостить, Никитушка? — неожиданно сбоку раздался грудной, прерывистый от волнения голос. Сердце дрогнуло у Никиты от радости и нежности, когда по-мужски сильные и все же такие ласковые руки вдруг легли ему на плечи, и Лукерья принародно, со смехом поцеловала его в губы. В черном камзоле, в малиновых шароварах, с легкой саблей и с пистолем за кушаком, Лукерья походила на казачка-отрока, за такового ее и приняли ближние самаряне, дивясь, чего это казачок целует их стрельца.

— Ох, озорница! — вспыхнул невольным румянцем Никита и, помня предупреждение Митьки Самары, с долей опаски поглядел на походного атамана, который стоял рядом и смущенно улыбался. «Должно, прав был Митька, вона как зарумянились щеки Романа. Не поругал бы потом Лушу!» — Жива-здорова, сестричка?

— Жива и в доброй памяти, потому как вижу здесь твоих товарищей, кто был в день твоего счастливого возвращения в Астрахань! — Луша с легкими поклонами глянула на бледного сотника Хомутова, на смущенно зардевшегося Митьку Самару, прочих стрельцов его десятка, кто был приглашен тогда в дом астраханского стрельца Оброськи Кондака на дружеское застолье.

— А где же твой суровый тезик Али? Опять сбежала, непоседа? То из монастыря божьего, то из монастыря тезикова!

— Так и не смогла простить ему обмана, Никитушка, — пояснила Лукерья, не отпуская его руку, когда вновь прибывшие и самаряне кучно пошли от берега к городу и посадам. — Ведь он мне богом своим поклялся, что свез тебя в Астрахань к воеводе… А он, нехристь, продал тебя в каторжные работы… Пущай еще спасибо скажет, что не прирезала в ярости, когда он запер было меня в комнате, чтоб с тобой не сошла… А чья это женка так сурово на меня сощурила глаза? Никак твоя красавица Параня? Это ее ты в беспамятстве то и дело кликал, да?