Разин махнул рукой:
— Ну, ин пущай!
Но едва они двинулись вперед, как справа, по возвышенному сырту, замелькали толпы народа — и пешие, и конные.
— Кому бы это быть? — удивился Разин. — Царские рати так не ходят; да это и не воеводская высылка, не разъезд.
И он тотчас же приказал казакам разведать — что там за люди. Несколько казаков поскакали по направлению к сырту. Издали видно было, как там, в неведомой толпе, при приближении казаков, стали поднимать на пиках шапки. Другие просто махали шапками и бросали их в воздух.
— Кажись, наш брат — вольная птица, — заметил Разин.
— Что-то гуторят, руками на нас показывают, — с своей стороны заметил есаул. — Не калмыки ли?
— Нет, не калмыки: ни колчанов, ни стрел — ничево таково не видать.
Теперь посланные скакали уже назад. Они видимо чему-то были рады.
— Ну, что за люди? — окликнул их Разин.
— Нашей станицы прибыло, батюшка Степан Тимофеевич! — кричали издали. — Васька-Ус бьет тебе челом всею станицей[68]!
— А! Вася-Ус, — обрадовался Разин. — Слыхом слышали, видна птица по полету! Что ж, милости просим нашей каши отведать: а уж заварить заварим! Он раньше меня варить начал.
— Раньше-то, раньше, — подтвердил Ивашка Черноярец, — да только каша его пожиже нашей будет.
— Кулиш, по-нашему, по-запорожски, — пояснил один казак из бывших запорожцев.
Скоро толпы Васьки-Уса стали сближаться с толпами Разина. Голытьба обнималась и целовалась с голытьбою и казаками. Шум, говор, возгласы, топот и ржание коней… картина становилась еще внушительнее.
Сошлись и атаманы обоих толпищ. Васька-Ус, проникнутый уважением к славе Разина, хоть был и старше его и летами, и подвигами, первый сошел с коня и снял шапку. Это был маленький, худенький человечек, из дворовых холопей, уже седой, с усами неровной величины: один ус у него выщипан по приказанию его вотчинника за то, что он, будучи доезжачим, раньше своего господина затравил в поле зайца. За этот ус Васька и мстил теперь всем боярам и вотчинникам, и за этот выщипанный ус он и получил свою кличку.
Разин тоже сошел с коня, и оба атамана трижды поцеловались.
— Батюшка Степан Тимофеич! — поклонился Ус, — прими меня и мою голытьбу в твое славное войско.
— Спасибо, Василей, а как по отчеству величать — не знаю, — отвечал Разин.
— Трофимов, — подсказал Ус.
— Спасибо, Василей Трофимыч!..
— А я с тобой, батюшка Степан Тимофеич, и в огонь, в воду.
— И на бояр? — улыбнулся Разин.
— О! да на этих супостатов я как с ковшом на брагу!
XXVIII. Смена часовых
Ночь перед Царицыным.
Полный диск луны и бледные звезды показывают, что время давно перевалило за полночь. Стан Разина, обогнувший с трех сторон городские стены, давно спит; только от времени до времени в ночном воздухе проносятся караульные оклики.
— Славен город Черкасской, — несется с освещенного луною холма, что высится у обрыва над речкою Царицею.
— Славен город Кагальник! — отвечает ему голос с другого берега речки Царицы.
— Славен город Курмояр! — певуче заводит голос с теневой стороны предместья.
— Славен город Чиры!
— Славен город Цымла!
Это перекликаются часовые в стане Разина. Им вторит дружное кваканье лягушек, раздающееся в камышах да в осоке по берегу Царицы. Там же от времени до времени раздается глухой протяжный стон, наводящий страх в ночной тиши: но это стонет небольшая с длинною шеей водяная птица — бугай или выпь!
Безбрежная равнина водной поверхности Волги кое-где сверкает растопленным серебром.
Чудная весенняя ночь!
Разин лежит в своем атаманском намете с открытыми глазами. Ему не спится, его томит какая-то глухая тоска. Как клочья громадной разодранной картины проносятся перед ним сцены, образы, видения, звуки из его прошлой бурной жизни: то пронесется в душе отголосок давно забытой песни, то мелодия знакомого голоса, то милый образ, милое видение, — и опять мрак, или зарево пожара, или стон умирающих…
Но явственнее всего перед ним носится милый образ. В намете у него темно, но он видит это милое личико, точно оно сходит откуда-то вместе с бледным светом месяца, проникающим в шатер через отдернутую полу намета. Он не может его забыть, не может отогнать от себя это видение… Отогнать! Но тогда что ж у него останется?..
Он старается прислушаться к окликам часовых, к ночным неясным звукам. Но среди этих неопределенных звуков слышится чей-то детский плач…
Нет, это сонное пение петуха в городе…
— Славен город Раздоры!
— Славен город Арчада!
На светлую полосу в намете, освещенную месяцем, легла как будто прозрачная тень. Разин всматривается и видит, что эта тень приняла человеческие формы…
Что это? Кто это? Но тень все явственнее и явственнее принимает человеческий облик…
Это она — Заира! Она нагибается над ним, и он слышит тихий укор ее милого голоса: «Зачем ты это сделал? Я так любила тебя»…
— Славен город Курмояр!
— Славен город Кагальник!
Разин в испуге просыпается… Но и теперь его глаза продолжают видеть, и он ясно сознает это несколько мгновений: как легкая, прозрачная, точно дым от кадила, тень отошла за отдернутую полу намета и исчезла в лунном свете. Ему стало жаль, что он проснулся и отогнал давно жданное видение. Если бы не эти оклики часовых, она осталась бы дольше с ним.
Он закрывает глаза. Он ждет — может быть, повторится видение… Слышен какой-то свист со стороны Волги, что-то знакомое напоминает этот свист… Да, он вспоминал-вспоминал высокие камыши в заводях Каспийского моря, такую же ночь прошлого года и тихо качающийся с морской зыбью струг… Так же и тогда свистела эта ночная водяная птичка — это овчарик… Но тогда он не один прислушивался к свисту этой ночной птички…
Со стороны города опять доносится пение петуха. Это, должно быть, уже третьи петухи. Скоро должны прийти из города те, которые отопрут городские ворота. Но нет, до зари еще далеко.
Не слыхать более окликов часовых. Да это и не нужно. Кто же осмелится напасть на спящий стан Разина? Да и кому нападать?
Слышится чей-то вздох, тихий, тихий, как вздох младенца…
Разин открыл глаза… Что это? Опять она! На лице ее грустная улыбка… Он слышит опять ее голос: «Зачем ты ему поверил? Он только хотел погубить меня… Он не хотел, чтоб я была твоя»…
— Кто он? — глухо спросил Разин и сам проснулся от своего голоса.
Но он теперь знал, кто он… Он и прежде это знал. Если бы не его наушничество, она бы и теперь была жива. Это сознание давно его мучило, и он уже давно терзался глухою ненавистью к своему есаулу. Он всему виною!
Разин встал и вышел из шатра. До утра ещё далеко.
— Славен город Раздоры!
— Славен город Арчада!
Это опять оклики часовых, но их самих не видать.
Разин обогнул угол своего просторного намета и в тени, бросаемой им от месяца, увидел спящего есаула. Ивашка Черноярец лежал на разостланной бурке. В головах у него было седло, а руки подложены под голову. Он лежал лицом вверх, растянувшись во весь рост.
Разин вынул из-за пояса, из оправленных серебром и бирюзою ножен, длинный персидский нож и по самую рукоятку всадил его в грудь своего есаула, под самым левым сосцом.
Черноярец открыл глаза…
— Атаман! — с ужасом прошептал он.
Разин быстро повернул нож в груди своей жертвы и вынул.
— Это тебе за нее! — глухо произнес он.
Убитый даже не шевельнулся больше.
Тщательно вытерев нож об бурку и вложив в ножны, Разин пошел вдоль своего стана. Казалось, он прислушивался к ночным звукам. Кваканье лягушек умолкло, но вместо них в камышах Царицы заливалась очеретянка. По временам стонала выпь и насвистывал овчарик. На Волге, вправо от Царицына, длинная водная полоса сверкала серебром.
— Хто идет? — послышался оклик часового.
— Атаман, — отвечал Разин.
— Пропуск?
