— Держись, — говорит Баранчук.

Смирницкий понимает, в чем дело, и хватается за скобу над дверцей.

Эдуард разгоняет МАЗ, и машина, чуть не взлетев, вырывается с лежневки на насыпь. Конечно же здесь удобнее — меньше трясет.

Теперь они мчатся по насыпи — твердой, плотной, упругой, еще совершенно девственной. Впереди чернеет бульдозер. Там обрывается насыпь, а бульдозерист расчищает место под засыпку грунта. Бульдозер рокочет, словно трудолюбивый жук, и мотается взад-вперед, старательно утюжа землю.

Они разворачиваются — у Смирницкого есть возможность полюбоваться «фирменным» разворотом Баранчука в два маневра, исключающим, по мнению стажера, неизбежный третий. Вот уж: век живи — век учись.

Эдуард включает подъемник кузова, дает газ, и все эти кубометры грунта неохотно ползут вниз. Виктор присматривается, понимает: все должно пригодиться.

На обратном пути любознательную голову стажера посещает забавная мысль, могущая стать прекрасной деталью для будущего очерка.

— Как ты думаешь, Эдуард, — спрашивает стажер с журналистским уклоном, — насколько одна такая ссыпка может продвинуть насыпь?

— Понятия не имею, — говорит Баранчук.

— Ну все-таки приблизительно.

— Да откуда же мне знать, вот чудак. Дай, когда вернемся с трассы, радиограмму в ЦСУ — они все знают. Или спроси Стародубцева, дед зарыдает от счастья.

— Почему зарыдает?

— Ну как же, — усмехается Баранчук, — кто-то интересуется его любимой трассой. Да еще так дотошно.

Некоторое время они едут молча, но Смирницкого, видно, не покидает его идея. Он и раньше считал, что участник одного из звеньев трудового процесса должен видеть плоды своей деятельности и знать, какова его личная доля в конечном результате общей работы. Это стимулирует. Это превращает обычную работу в творчество.

— Как ты думаешь, на один миллиметр продвигает? — не может он успокоиться.

— Думаю, на два, — говорит Баранчук.

У Смирницкого глаза загораются особым блеском — вот она, деталь, дающая искру Теме.

— Потрясающе! — негромко произносит он.

— Что? Мало?

— Да что ты! Это же астрономическая цифра!

Они делают уже пятый рейс, и если еще не подружились, то в кабине все же возникает подобие дружеской атмосферы. Смирницкий, из благодарности за натаскивание, рассказывает Баранчуку… о Москве.

Баранчук понимающе кивает: по тайге больше чем в один ряд не ездят. Он неожиданно останавливает самосвал и уступает место Смирницкому.

— Садись.

— Доверяешь?

Баранчук усмехается:

— Пассажиром много не настажируешь.

Смирницкий не без трепета пересаживается за руль, но, видимо, не утерял он армейскую квалификацию, несмотря на минувшие годы, нет, не утерял. Конечно, далеко ему до Баранчука, но он исполняет работу уверенно, хотя и в замедленном ритме.

Так и ездят они весь день: карьер — трасса, карьер — трасса, карьер — трасса…

Радисты говорят «з-д-р», что означает «здравствуй»…

Вечером Смирницкий заглядывает на радиостанцию к Дятлу Вовочке Орлову. Стажер еле волочит ноги, но минувшим днем он вполне доволен — что-то всколыхнул он, этот день, в памяти Виктора Смирницкого, что-то утерянное и очень давно забытое.

— Привет, Дятел, — говорит Смирницкий.

— Здравствуйте, барин, — едко откликается радист.

— Ты это брось. Я сегодня подельщину отпахал. Где Стародубцев?

— Не докладывал.

Смирницкий тяжело плюхается на табурет.

— Чайком угостишь? По сибирским традициям.

Радист снимает с электроплитки чайник, наливает в эмалированную кружку черный душистый чай.

— Как прикажете: со сгущенкой или без?

— Прикажу без сгущенки.

— Кушайте на здоровье.

Смирницкий с видимым удовольствием, прикрыв глаза, отхлебывает обжигающий напиток и некоторое время сидит зажмурившись, словно бы провожая по пищеводу блаженный нектар.

— Дятел, — наконец произносит он, — мне срочную «рдо» надо отправить.

— Без визы Стародубцева?

— А где ж его взять? Сам говоришь, нет начальника.

— Личную?

— Личную.

— Не могу.

— А общественную?

— Тоже не могу. Не имею права.

— А Иорданов говорит, закон — тайга, медведь — хозяин. Кто здесь хозяин? Мне кажется — ты.

Такое предположение Вовочке Орлову лестно.

— Куда «рдо»?

— В Москву.

— Жене? — интересуется любознательный радист.

— Жене, — покладисто отвечает Смирницкий, не желая в глазах радиста выглядеть нелояльно.

— Ну, жене можно, — соглашается радист, — давай свою «рдо», через пять минут эфир.

— Минутку, — оживляется Смирницкий.

Он берет какой-то огрызок бумаги и быстрым мелким почерком пишет только что придуманный текст, который своей бодрой шутливостью, по его мнению, должен успокоить Ольгу. Адрес он указывает отнюдь не домашний, а лабораторию института, в котором она работает.

— Готово. Держи.

Радист уже сидит за аппаратурой. Он берет радиограмму из рук Смирницкого и с полным на то правом читает ее вслух:

— «Загораю тайге пью чай медведями необходимости задерживаюсь краткий неопределенный срок люблю целую Шмидт сидит на льдине».

Где сидит Шмидт, Вовочку Орлова не интересует. Его волнует другое.

— Это не мой ли чай ты имеешь в виду? — спрашивает подозрительный радист.

— Твой, — непринужденно отвечает Смирницкий. — Но как честный человек, ты должен отстучать мою радиограмму от слова до слова. Учти, я в морзянке понимаю.

Смирницкий ни черта не понимает в морзянке, но он хочет, чтоб именно такой текст дошел до адресата.

Честно говоря, радисту это без разницы. Он включает рацию, пробует ключ, и контрольная лампочка на стене вспыхивает фиолетовым светом. Дятел крутит ручку настройки, и все голоса планеты в один миг сваливаются на антенну, натянутую над крышей вагончика.

— Есть, — отрешенно бубнит Вовочка Орлов, — нашел… Вот она, милая.

Она — это радистка из Октябрьского. И конечно, Дятел, как и другие радисты из соседних механизированных колонн, узнает ее по дерганому торопливому «почерку». Иногда, передразнивая девушку, он начинает работать в ее «стиле». Это ее раздражает. В таких случаях она отвечает: «Не очень-то…»

Володя придвигает к себе тетрадь, карандаш и прислушивается к тонкому «голосу» коллеги.

«3-д-р», — возникает на бумаге.

— Привет, — бурчит радист, но тоже посылает «здр», поскольку этикет в этой сфере — вещь непреложная.

И он начинает работать. Сначала идут служебные радиограммы. Вовочка сидит, склонившись над рабочим столом, бессмысленно смотрит в одну точку и стучит, стучит, стучит… Время от времени радист переключает рацию на прием, и тогда радистка из Октябрьского что-нибудь переспрашивает. Вовочка Орлов — радист высокой квалификации. Впрочем, все радисты в регионе хоть и пошучивают порой в эфире, но к этой девушке относятся со снисходительным дружелюбием.

— Молодец, — говорит Смирницкий строгим шепотом, — прекрасно работаешь.

Но Орлов не слышит Смирницкого. Он весь ушел в рацию и передает очередную «рдо».

«…Пробовали пройти дорогу, — продолжает стучать Дятел. — Большие заносы. Принимаем меры. ЩСА (как слышите?)». «ФБ (хорошо)», — следует немедленный ответ.

Наконец-то доходит очередь и до радиограммы Смирницкого. Радист передает все в точности и в конце спрашивает радистку: как поняли?

«Бд (плохо), — пишет она в ответ. — П-о-в-т-о-р-и-т-е. Г-д-е с-и-д-и-т Ш-м-и-д-т?»

— Где сидит Шмидт? — поворачивается Вовочка Орлов к дремлющему Смирницкому.

— Шмидт сидит на льдине, там написано… — бодро просыпается Смирницкий.

Больше водителю первого класса товарищу Смирницкому у рации делать нечего, и он убирается восвояси.

На рассвете она ему и приснилась — Полина. Будто живут они в двухэтажном доме посреди пустыни, вокруг никого, ни единой живой души. Только мимо этого дома в обе стороны разбегаются рельсы, и сам дом по совместительству является вокзалом. Он во сне понимает, что этот вокзал заброшенный, и рельсы заржавленные, и поезда здесь сто лет не ходят. Пассажиров в доме тоже нет, только они двое.