В начале марта (и далее, на протяжении практически всего периода испытаний) в планы Брюсова грозили вмешаться общественные события, на которые он теперь реагировал несравненно более сдержанно, отчетливо заняв позицию тех, кого презрительно называли «белоподкладочниками». В дневниковой записи начала марта читаем: «Сегодня был в университете. Затихшие было беспорядки возобновились. Нас было только двое у Лопатина, но он с обычною сердечностью повествовал нам об устойчивом во времени, о Мальбранше и Берклее. Я пытался было сказать ему о безобразии всего человеческого, но он не понял»[301].
Это настроение отчетливо выразилось во внятно сформулированном протесте против интеллигентского начала, весьма широко распространенного в русском обществе. С 17 по 22 марта Брюсов был в Петербурге и по дороге туда попал в довольно обычную для времени ситуацию, из которой вышел с помощью университетских занятий: «В вагоне попал в общество интеллигентов (intellectuels), которого не выношу. Только вошел, слышу: „А вот у Михайловского во „Вперемежку““… Я окончательно, на весь путь углубился в русскую историю, в Изяславов и Мстиславичей»[302]. Из Петербурга он сообщал А. А. Курсинскому: «Когда вернусь, попробую опять взяться за лекции, не знаю, удастся ли, хватит ли воли, много надо ее на это» (ЛH. Т. 98, кн. 1. С. 340), а уже вернувшись, 29 марта, записал в дневнике: «Ходил сегодня к университету. Там бродят студенты. Идет речь о том, чтобы бить тех, кто вздумает держать экзамены». Та же тема была продолжена в записи, датированной «Апрель»: «Был опять около университета. Студенты бродят унылые, ибо главарей забрали. Полиции — тьма тьмущая, ездят казаки и, ухмыляясь, ждут, чтобы им позволили взяться за нагайки. При таком настроении народа и войска (ведь они презирают студентов) какой смысл в этих „интеллигентных“ волнениях!» Видимо, приблизительно к тому же времени относится чрезвычайно любопытное письмо к В. К. Станюковичу, где те представления Брюсова, о которых у нас уже выше шла речь, причудливым образом сопряжены с довольно фантастическим пониманием марксизма: «Я задумал сдать в этом году государственный экзамен в университете и потому совсем погрузился в толстые томы. Императоры, века, народы, религиозные и социальные движения… (знаешь ли ты, что я историк?) Как относишься ты к пресловутому марксизму? Менее всего можно счесть его за движение ничтожное. У нас в университете — треть (а то и половина) студентов — „экономические матерьялисты“. <…> Изучая день за днем, месяц за месяцем книги о истории, историков и летописи, вижу и знаю, что в науке истории — личностей нет и нельзя отказаться от необходимости. Без рока невозможна никакая наука, ибо в науке торжествует причинность. Вот почему в принципе марксисты правы. И даже далее. Пока наука не указала более рациональной основы исторических событий, как именно марксистская борьба классов за экономические выгоды. Значит ли это, что я их приветствую и сам? Нет. Ибо давно я отвергаю науку. <…> Моя партия, конечно, исконный враг тех, я среди крайних идеалистов (в созерцательном смысле). Но „знамени врага отстаивать честь“ я готов и буду. Не хочу проклинать. Истин не одна, а много. Пусть даже они противоречат друг другу. Это надо принять и понять. Мне всегда было смешно наше стремление к единству: сил или начал, или истины. Моя мечта — пантеон, храм всех богов. Будем молиться дню и ночи, Митре и Адонису, Христу и Дьяволу. „Я“ это такое средоточие, где все различия гаснут, все пределы примиряются. Первая (хотя и низшая) заповедь — любовь к себе и поклонение себе. Ты веришь?» (ЛН. Т. 85. С. 746–747). Видимо, это было одно из последних развернутых суждений Брюсова этого периода, далее мы постоянно находим в его письмах такие пассажи: «Я делаю неудачную попытку сдавать „государственные экзамены“ в университете как историк. Поэтому не располагаю ни получасом свободного времени. <…> Пока среди ненужных книг и бессильных чужих полумыслей чувствую себя погребаемым» (И. Коневскому; конец апреля 1899 // ЛН. Т. 98, кн.1. С. 461); «Простите, друг мой, что не пишу. Нет и получаса свободного. Знания мои оказались столь ограниченными, что принужден целые дни до поздней ночи проводить за лекциями» (М. В. Самыгину; начало мая 1899 // Там же. С. 398). Последняя более или менее развернутая запись в дневнике относится к 8 апреля и повествует, конечно, о подготовке к экзаменам: «Два дня ушло на то, чтобы подать прошение о экзаменах. Профессора, которым я роздал свои сочинения и рефераты, то растеряли их, то не знали, кому передали. Заезжал к Лопатину и беседовал с ним о категорическом императиве; заезжал к Виноградову, тот был изысканно вежлив, заезжал к Роману Брандту, принявшему меня сначала слишком сурово, но на другой день болтавшему очень приветливо, — У меня вот два ключа, один деканский, другой секретарский. (Не вспоминал ли он статейки в „Р<усском> Бог<атстве>“, где его имя сочетали с моим?)»[303]. Видимо, в конце мая (точная дата не отмечена) Брюсов подробнейшим образом описал в дневнике процедуру подготовки к экзаменам и сдачи их. Несмотря на то что в ней есть и те сведения, о которых уже шла речь ранее, все же ее имеет смысл привести полностью, прокомментировав лишь не вполне ясные для сегодняшнего читателя реалии. Датирована запись — «Апрель — май»: «Экзамены. Скажу, что экзамены, „испытания“ стоили мне труда большого. Обычно учил с утра, часов с 10 и раньше, до ночи, до 12, до часу. И за чаем, и за обедом. Каждый курс проходил раза два и все это рассказывал сам себе. Но так как все это было или пресно и знакомо, или ненавистно по складу мысли, — то экзамены были для меня и мучительны. Эти дни в письмах любил я изображать стихом Ореуса: Рыхло, сыро сыпется песок… [304] Мучительна была уже „подача прошения“, где сочетались Валерий Брюсов и Роман Брандт, насмешливо соединенные в заметке „Русского Богатства“. Затем две недели я учился напролет. Ходили кругом тревожные слухи. Студенты бунтовали и грозили избить всех, кто будет держать экзамены. Наши ходоки бывали у профессоров, и те их пугали строгостью требований, особенно Герье. Я переписывался о этих бедствиях с Саводником, и мы оба очень печалились. Два раза собирались мы все (у меня) для совещаний; сходились человек 10–12, друг другу незнакомых или почти, готовили программы… Первыми были „письменные испытания“ (26 и 28 апр<еля>). Ходоки ходили узнавать темы. Герье раскричался: — Это ведь экспромты? не так ли? — Но позволил прислать список, чем каждый специально занимался, так что все мы были более или менее готовы. Я на тему „Руссо“ написал нечто, очень мило, с характеристикой XVIII века, обзором состояния Франции до революции и влияния Руссо на революцию… Были у меня два эпиграфа: Je n’avais rien conçu, j’avais tout senti. (J. J. Rousseau) Lascia le donne e studia la matematica [305]. (Сказано ему) Ключевский, напротив, встретил наших ходоков очень ласково и намекнул, что тема будет или „Влияние степи на…“ или „Смутное время“. Но когда мы пришли на испытания, он дал единственную тему (у Герье их было 7) — „Влияние реформ Петра В<еликого> на хозяйственный быт и политическое устройство России“. Мы были поражены.
Никто не был готов. Пошли просить о другой теме. Ключевский после долгих молений сжалился, дал тему: „Явления русск<ой> истории XIII и XIV в.“ Это я и писал, писал плоховато, по-казенному. Затем была неделя подготовки к Новой и Средней истории. То было самое тяжелое время. Никто не был уверен, что выдержал письменные испытания, все боялись Герье, рисовавшегося нам все же тираном. У меня вдобавок ко всему не было лекций и пришлось учиться по истории Кареева[306]. К тому же меня мучили гости. Заезжал Вл. Гиппиус[307] и сидел у меня часа 3, читал много стихов и удивлялся, по какой причине печатают в журналах те стихи, которые там печатаются. Потом заезжал Бальмонт. Все же страх перед Герье был так велик, что я знал новую историю блистательно. Похуже, но все же хорошо — Среднюю. После однодневного отдыха были классики. Это было трудно. Для меня самым неудачным экзаменом был греческий. Единственный раз тут получил я отметку „удовлетворительно“. Дело в том, что я не перевел последней главы, понадеялся, а ее-то именно и спросил Соболевский[308]. Зато по латыни я блистательно сообщил даже разночтения. Общие несчастия сблизили нас, держащих. Мы искренно печалились о проваливающихся. Жалели одного из Шаблиовских, которого загубил Виноградов за то, что он не знал Генриха Льва, особенно же жалели Транквилицкого. То господин лет за 30, быть может, под сорок, служащий где-то (почтамтский чиновник?), державший экстерном. Ко всему приготовился он удачно, но к классикам — не мог. Шеффер, Соболевский и председатель наш Никитин терзали его по три четверти часа, вздыхали, что у него незаметно „знания языка“, и, наконец, провалили. Совсем „несправедливо“, ибо для нас, студентов, экзамен по классикам не был серьезным, а полукомедией, что же — спрашивали перевести 5–6 строк! Трудный был еще экзамен по русской истории. Учить пришлось много, ибо „с полукурсового“ все перезабыли. Выучить учебник Соловьева не легко[309], я жалел, что не попробовал выучить его наизусть, что было бы легче всего. Когда учил я князей удельных, приходил Перцов[310], проездом в Казань, но я уклонился от свидания с ним. Все остальное было много легче. Экзамен по церковной истории был немного смешон. Лебедев роздал свои брошюрки, зачастую очень потешные. Ходил к нему за ними Викторов. Лебедев, оставляя его, уходил в соседнюю комнату и начинал петь псалмы. — Очень приятным был для меня экзамен философии, но поучиться пришлось все же, ибо стыдно было не знать чего-либо. Как раз умер Грот перед этим экзаменом, и потому он прошел под неким трауром. Я считаю Грота бездарнейшим существом, но человек он был дельный, нужный, хороший. Заходил ко мне за это время Ореус, читал много стихов и похвалялся много. Стихи хорошие. Жду от него много. Последними стояли Римляне и Славяне. Римляне были мне знакомы, а Славян пришлось учить совершенно заново (хотя программу и составлял я)[**] Держали эти экзамены вместе (а то Герье был болен). По Риму спрашивали много, и по славянству много (Соколов[312]), но Соколову больше всего хотелось не узнать, что знает студент, а свои знания показать (как раньше Шефферу, похвалявшемуся перед Никитиным). В дни подготовки к этому экзамену пропали для нас пушкинские празднества, которые я так и не видал[313]. Лишь Бальмонт заезжал и рассказывал. Любопытнейшее в его рассказе было то, как Голицын на обеде предложил устроить „пушкинскую богадельню для престарелых поэтов“, а Фофанов не выдержал и закричал с другого конца стола: „Не хотим!“ После испытаний были мы все измучены. Из 19 человек выдержали по 1-му разряду лишь 8, по 2-му — 5, а 8 провалились[314] (у словесников из 22–20 по 1-му разряду и провалился лишь 1); а у классиков из 5 провалилось 2, а из 3 выдержавших 1 передерживал историю искусства; я сам видел, как он плакал, получив „неудовлетворительно“, и разводил руками, плотный такой, полный, с красивыми усами). Вот кто кончил у нас: А. Андреев, Брюсов, Д. Викторов, Е. Вишняков, Вас. Извеков, С. Исполатов, Львович В., Покровский Т., Романовский В<а>с., Саводник Вл., Сперанский Мих., Шаблиовский 2-ой. Мы, кончившие, устроили ужин и оргию, кончившуюся довольно позорно. С Извековым пили мы за анархизм, после бродили по самым отреченным пристанищам. Два дня после у меня болела голова. После экзаменов оправлялся я медленно. Ездил к Лангу в Кусково, ездил к Бальмонту на Баньки (по Ильинскому шоссе), где с ним сидели и бродили мы и пили до 5 ½ час. утра… Впрочем, беседовали все о том же, о Клеопатре, о Боге, о лилиях… Теперь собираемся в Крым». вернуться В комментарии Н. С. Ашукин сообщал: «Студенческие волнения 1899 г. начались в Петерб<ургском> университете. Поводом к ним послужило объявление ректора, „приглашавшее студентов не нарушать тишины и спокойствия и перечислявшее кары, угрожавшие виновным“. Объявление вызвало студенческую демонстрацию на акте 8 февраля (в Петерб<ургском> ун<иверсите>те). Последовавшее избиение студентов полицией привело к забастовке, к которой примкнуло 30 высш<их> уч<ебных> зав<едений> с 25 тыс. участвующих в движении студентов. <…> За февраль и март из одного Моск<овского> ун<иверсите>та было исключено 949 человек. Были изданы „временные правила“ об отдаче студентов в солдаты» (Брюсов Валерий. Дневники. С. 165). вернуться Следует иметь в виду, что речь идет, конечно, о среднем русском интеллигенте, зараженном часто бессмысленными массовыми поветриями, о том типе, который так выразительно описан различными авторами сборника «Вехи». Несколько подробнее см.: Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. М., 2004. С. 17–40. О занятиях историей в поезде см.: ЛН. Т. 98, кн. I. С. 342. вернуться Упоминается профессор-славист Роман Федорович Брандт (1853–1922), писавший также стихотворения и издававший их под именем Орест Головнин. Имеется в виду анонимная рецензия на его сборник «Басни переводные, подражательные и оригинальные» (М., 1898), где, в частности, говорилось: «…он, подобно знаменитому Валерию Брюсову, нарочно надел на себя маску простодушия и серьезности, чтобы лучше насмешить нас!» (Русское богатство. 1899. № 3. С. 64 третьей пагинации). вернуться Из стихотворения Ив. Коневского (Ореус — его настоящая фамилия) «Издалека» (Мечты и думы Ивана Коневского. СПб., 1900. С. 165). Эта строка использована в недатированном письме к И. А. Бунину: «Задумал я сдавать экзамен в университет („государственные испытания“), но оказалось, что знания мои очень ограничены. Принужден поэтому целые дни с утра до поздней ночи проводить за лекциями и книгами. Чувствую себя погребаемым и применяю к себе стих Ореуса „Рыхло, сыро сыпется песок…“» (ЛН. Т. 84, кн. 1. С. 444; Первоначально: Газер И. С. Письма В. Я. Брюсова к И. А. Бунину (1894–1915) // Брюсовские чтения 1963 года. Ереван, 1964. С. 556). вернуться «Я ничего не достиг, я все почувствовал» (Ж.-Ж. Руссо) (франц.); «Оставь женщин и изучай математику» (итал.). Первый эпиграф — из «Исповеди», второй — из «Об общественном договоре». вернуться Вероятно, имеется в виду многотомное сочинение: Кареев Н. И. История Западной Европы в новое время. СПб., 1892–1917. Т. 1–7. До 1899 г. вышло пять томов, отхватывавших период до начала XIX века. вернуться Владимир Васильевич Гиппиус (1876–1941) — в 1890-е годы поэт-символист (в 1899-м — студент Петербургского университета); в начале XX века разочаровался в символистской поэзии, преподавал литературу в лучших петербургских учебных заведениях (гимназии М. Н. Стоюниной, а также в Тенишевском училище, где у него учились Мандельштам и Набоков). вернуться Сергей Иванович Соболевский (1864–1963) — филолог-классик, профессор университета, впоследствии член-корреспондент Академии наук. вернуться Имеется в виду, вероятно, «Курс новой истории» С. М. Соловьева (М., 1869–1873. Ч. 1–2; в 1898 году вышло очередное издание). Менее вероятно, что Брюсов говорит об «Учебной книге русской истории» (М., 1860, и многие другие издания). вернуться Петр Петрович Перцов (1868–1947) — журналист, мемуарист, автор ценных «Литературных воспоминаний» (М.; Л., 1933; второе издание, с коммент. А. В. Лаврова — М., 2003). Долгое время был знаком с Брюсовым, часть их обширной переписки была опубликована самим Перцовым. вернуться Как и по философии, на которую (программу) иные сердились. — Примеч. Брюсова. вернуться Матвей Иванович Соколов (1854–1906), экстраординарный профессор по кафедре русского языка и русской литературы. вернуться Речь идет о праздновании столетия со дня рождения Пушкина. Подробнее об этом см.: Левитт Маркус. Пушкин в 1899 году // Современное американское пушкиноведение. СПб., 1999. С. 21–41. Некоторые впечатления от этого празднования сохранились в письме И. М. Брюсовой к Н. Я. Брюсовой от 27 мая 1899 (датируется по упоминанию праздника Вознесения): «Пушкинский праздник не удался. Он состоялся, конечно, но под сильным дождем, дождь не щадил и кантату Им. Ив. Хор состоял из 1800 человечков (кажется, не ошибаюсь в числе). Чтобы не закрывать В. И., запрещено было открывать зонтики. В. И. жестоко пришлось с непокрытой головой в одном фраке на шаткой и скольской <так!> эстраде; он все просил Никиту, чтобы тот его держал крепче. Все эти подробности я знаю от Сибилевой. <…> Ал. Ив. выдает теперь входные билеты в университет, там по поводу столетия вчера собрались и сегодня, кажется, соберутся всякие знаменитости, выдающиеся звери произносят прочувственные <так!> речи» (РГБ. Ф. 386. Карт. 145. Ед. хр. 33. Л. 1 и об.). вернуться Неточность устного счета у Брюсова объяснить затрудняемся. |
