Доклад ЮКТ о разборе стихов. Анатомия стихов (по Гумилеву)[1093].

ГАР читает стихи Ахматовой: «Морозное солнце. С парада / Идут и идут войска».

ИВО об Ахматовой: она снизила тему женской любви. Выражала в стихах переживания целого поколения русских женщин, которые хотят, чего нет на свете[1094] («истерички» эпохи декаданса…). Тогда все поэтессы начали писать «под Ахматову»… Ахматова посмела сказать: «Я — дурная мать…»[1095] Для России надо забыть «и ребенка, и друга»[1096].

ЮКТ: Ахматова часто на границе срыва, но не срывается. Но были неудачные выражения; в этом стихотворении:

ок-ко — нехорошо звучит. И непонятно — чей силуэт…

ИВО: Звонок-кольцо — спондей (что неправильно…). Я бы написала — «звонка кольцо». Все в том же ст<ихотворе>нии — неясно говорится о белом доме: м<ожет> б<ыть>, никакого дома не было. Неясно, но — прелестнейший образ[1097].

ГАР: У Ахматовой — все от образов. Не — от музыки. Размер напоминает блоковские переводы Гейне. Отрывочность изложения, синкопы. «Силуэт» — удачный образ. И несущественно, был ли белый дом или его не было… Прозаизмы не только у Ахматовой: их находим у Державина, Пушкина («Снег выпал только в январе…» в «Евгении Онегине»). Русская поэзия подозрительно относится к восклицательному знаку… предпочитает точку (обратите внимание, как ГАР произнес слово «поэзия»: поэзия).

ИВО: О новизне ахматовского стиха. Ведь до нее царствовала Мирра Лохвицкая… А Зинаида Гиппиус — не женственный поэт…

ЮКТ настаивает, что слово «силуэт» портит это стихотворение…

ИВО читает стихотворение Блока «О доблестях, о подвигах, о славе…».

ЮКТ говорит о творчестве Блока. В его поэзии — голоса из другого мира. Упоминает о блоковской статье в «Аполлоне» (о русском символизме). Мысли он высказывает не новые…[1098]

ИВО: Ю.К. «высоко» говорил… Напоминает, что, когда Блок писал эти стихи, от него ушла жена и он снял ее портрет со своего стола.

ЮКТ говорит о разборе стихов и затем читает стихотворение Георгия Иванова «Январьский день…». Эта пьеса перекликается с «Поэмой без героя» Анны Ахматовой, оба поэта вспоминают Петербург 1913 года и упоминают тех же лиц: Вс. Князева, Олечку Судейкину.

ГАР: Это ст<ихотворе>ние едва ли типично для Г. Иванова. В других его стихах больше остроты. Его пожелание: следовало бы написать книгу о роли Петербурга в русской поэзии, от «Медного всадника» Пушкина до нашего времени.

ИВО читает стихи Г. Иванова «Мелодия становится цветком…».

ГАР: В этом стихотворении гармония между образом и музыкой.

ЮКТ говорит о музыкальности поэзии Г. Иванова[**]. О его экономии изобразительных средств. В качестве примера приводит ст<ихотворе>ние «Эмалевый крестик в петлице…» (и читает эту пьесу). Люди, к поэзии равнодушные, говорили Ю.К., что сразу и навсегда эти стихи запоминали. У Г. Иванова было особенное чувство музыки. Он не хотел говорить как можно лучше, писал иногда небрежно, но всегда руководствовался внутренним чувством музыки.

ИВО: Г. Иванов любил перебои в ритме. В ст<ихотворе>нии, написанном амфибрахием («Так часто бывает, куда-то спешу…»[1100]), он неожиданно вводит дактилическую строку. Для него было неважно, о чем именно петь. Но ему всегда надо было петь. Говорит о его пессимизме, но все его стихи утешительные, потому что — музыкальные… Он всегда писал легко, быстро, напр<имер>, «Отзовись, кукушечка…». Многое он уничтожал. И.В. говорит, что она спасла от уничтожения такие прекрасные его стихи: «Это призрак стоит у постели…» или «Счастье выпало из рук…»[1101]. До сих пор она находит клочки бумаги с его стихами.

ЮКТ: Теперь мы закончили разбор стихов пяти поэтов. Формалисты преимущественно занимались творческими приемами. А у нас (Ю.К. имеет в виду парижских поэтов) главное внимание обращалось на соответствие между формой и содержанием. Существенно их слияние.

Узкая улочка, отходящая от Елисейских полей, называется рю дэ Колизэ. Там мы сиживали в простом «табачном» кафе и в сумрачном «Фестивале» с притушенными красными огнями.

Г.В. все искал «веселого немца» в рубашке «квадратиками». В конце концов он его нашел, и они вместе удалились. Это было в самом конце июня.

— Мне всегда хотелось мальчиков, но в гимназии ничего не было. Я был студентом-первокурсником. Отозвался на объявление в «Новом Времени». Ко мне явился эстонец, его имя Верес (т. е. Ворона). Я тогда жил не <с> семьей, а в отдельной комнатке, в том же блоке домов — к нашим я шел обедать через двор. Сколько у меня было — наберется целый полк.

<На полях:> Мой старший брат как-то вызвал меня, я еще был в гимназии, и долго говорил о соблазнах юности, всячески предостерегал. А потом я узнал, что и он любил мальчиков… Этот брат был впоследствии генералом, начальником кадетского корпуса в Сараево. М-в мне рассказывал, что кадеты его обожали, как отца…[1103]

Раз вечером ко мне зашел матрос, необыкновенной красоты… Написал в редакцию «Звена», что прийти завтра утром не смогу, болен… На другой день ко мне явилась вся редакция — Кантор, Мочульский[1104]. Я приоткрыл дверь и говорю — никак не могу принять, ужасная головная боль… Вдруг Кантор, стоявший в передней, увидел матросскую шапочку с помпоном — она красовалась в комнате, на столе… Дверь была приоткрыта… — Ах, так, — все замолчали и быстро вышли.

Г. Иванов жил у своего родственника генерала, который ложился очень рано. Мы водили на его квартиру солдат и матросов. В передней нарочно выворачивали генеральскую шинель, чтобы видна была малиновая подкладка, — видишь, тут генерал живет. Делалось это во избежание скандалов.

Было у меня и с Жоржиком Ивановым. Это он меня соблазнил.

Один парень говорил Георгию Иванову: «Лучше бы в бане, ведь заодно и вымоешься». Потом мы любили повторять: «…заодно и вымоешься».

Есенин любил только женшин. Но одно время он жил с Клюевым, который очень его ревновал.

Как-то встретил Есенина на Невском. Разговорились. Он говорит — как сейчас помню: «Г.В., советую сходить в такую-то парикмахерскую, там красавец парикмахер, тело, знаете, бе-е-лое, и хорошо стрижет-бреет!»[1105]

Член Государственного Совета X. часто захаживал в Народный Дом графини Паниной. Залез в карман к пареньку. А тот его цап за руку, и повели в участок. «Барин, а лезете в карман к бедному человеку, часы украсть хотите…» — Околодочный: «Ваши бумаги…» Видит — член Государственного Совета, гофмейстер двора его величества. «Виноват, ваше высокопревосходительство!» — И сразу же с искаженным лицом набрасывается на паренька: «До тебя барин снизошел, к тебе в карман залез, а ты что? Я т-тебя!»