Тем вечером Норма Джин и Андре остановились на деревенском постоялом дворе. И там — точно так же, как когда-то Норма искала утешения в объятиях Джима после (настоящего или выдуманного) отвержения отцом, — она и сейчас обратилась к другому, более старшему и более сильному мужчине. «Я пытался познать ее тело в воображении, — дрожащей рукой написал де Динес много лет спустя, — но действительность превзошла мои самые смелые мечтания... [И тогда] я отдал себе отчет, что она плачет». Увиденные им слезы свидетельствовали только о счастье Нормы Джин, о том удовольствии и удовлетворении, которые она испытала после напряженного периода жизни с Доухерти и сразу вслед за трудной встречей с Глэдис. Ее не мучили угрызения совести, поскольку весь остаток путешествия Норма Джин была (как утверждает де Динес) «лукавой и вызывающей», а также энергичной и охочей до игр любовницей, игриво прятавшейся под простыней или под покровами ночной рубашки и дразнящей его, прежде чем он мог удовлетворить ее пыл.
Роман с де Динесом означал также поворотный пункт в жизни Нормы Джин. Андре был ее первым внебрачным сексуальным партнером (или вторым, если принять на веру сомнительное сообщение Дэвида Коновера). Однако, помимо его несомненной физической привлекательности и того факта, что он был ощутимо старше Нормы Джин (являясь — как и Доухерти — своеобразным суррогатом отца), де Динес завоевал ее — точно так же, как и Коновер, — благодаря тому, что являлся фотографом. В те годы мужчины, стоящие у окуляра неподвижного фотографического аппарата, значили то же самое, что в более поздние времена кинооператоры, кинопродюсеры или агенты киноактеров. Эти люди могли продемонстрировать ее миру в самом лучшем свете (дословно!); она нуждалась в них, она была им благодарна, она чувствовала, что задолжала им, и старалась как-то отблагодарить, предлагая в знак признательности себя — женщину, образ которой они магически породили и теперь продвигали и вводили в моду среди анонимной массы зрителей-потребителей.
Случившееся явилось началом важного сюжетного мотива в жизни будущей актрисы, поскольку именно тогда ее стало возбуждать само позирование для съемок. «Крутить роман» с фотоаппаратом — занятие, в такой же мере доставляющее удовлетворение, как и безопасное... Это не такая уж редкость среди фотомоделей, манекенщиц и актрис, в основе профессии которых лежит жажда быть замеченной, распознанной, расхваленной и одобренной, а также стремление к тому, чтобы удовлетворять ожидания других и соответствовать этим ожиданиям.
Под этим углом зрения Норма Джин весьма напоминала Джин Харлоу, которая систематически флиртовала (временами скандальным образом) с фотографами. Например, когда во время выездной серии с фотографом Тедом Алланом ей, то есть Харлоу, подали рыбацкую сеть, чтобы она набросила ее на белое платье, актриса немедля разделась донага и стояла завернувшись в одну лишь сеть. «Разве так не лучше?» — спросила она у Аллана. А сам этот фотограф позже пришел к выводу о наличии у Харлоу «убежденности, что если она вызовет во мне возбуждение, то я сделаю более качественные снимки. Тогда я отдал себе отчет в том, что для этой актрисы весьма важным является постоянное одобрение — оно дает ей чувство, что ее любят». Норма Джин не так уж сильно отличалась от женщины, которую ей постоянно ставили в качестве образца.
Будучи объектом всеобщего обозрения и восхищения как обладательница прекрасного тела, она жаждала доставить удовольствие всем, кто рассматривал ее, и удовлетворить тех, кто вожделел ее. Секс стал для Нормы Джин логическим продолжением и развитием того, что нарастало в ней с самого детства и усиливалось в школьные годы: это была самая обычная потребность в признании. Девочка, которой снились толпы верных поклонников, чтящих ее наготу, могла теперь по-настоящему отдаться им всем телом, могла вознаградить их обожание. Для Нормы Джин это вовсе не было актом бесстыдства или распутства, и она, кстати, никогда не ощущала себя в этой связи виноватой. Она, как сказал Дэвид Коновер, и вправду «делала то, что напрашивается само собой».
Норма Джин возвратилась в Лос-Анджелес уже гораздо более опытной и повидавшей виды молодой женщиной, а это не могло не бросаться в глаза. Дома она обнаружила безумствующего от гнева мужа, который потребовал от нее сделать выбор между ним и своей карьерой. Молодая женщина доказывала, что у нее не было никаких причин быть домоседкой и домохозяйкой, раз ее мужа целых два года не было с ней. Кроме того, она задавала вопрос: а что, собственно, плохого в позировании? Ответ звучал двояко: Доухерти хотел иметь спокойную и обыкновенную жену, а не возбуждающую всеобщий восторг будущую королеву; кроме того, ему еще и хотелось иметь детей. Новая «холодная война» воцарилась в семействе Доухерти весной 1946 года, особенно в тот краткий период, когда (по словам Джима) его жена «чуть ли не впала в бешенство, полагая, что забеременела». Вероятно, оба они думали о сомнительном характере отцовства; во всяком случае, появление долгожданной менструации знаменовало собой благополучное разрешение, по крайней мере, данной проблемы.
В конце января Джима снова призвали на военную службу на Тихом океане, где американский торговый флот после победы союзников оказывал помощь в транспортировке людей и имущества обратно в Европу и в Соединенные Штаты. На прощание он сказал жене о своих надеждах на то, что за несколько месяцев до момента его возвращения она поумнеет.
Когда Грейс узнала, что Норма Джин снова осталась одна, она время от времени приглашала свою приемную дочь в Ван-Найс на совместный обед или на уик-энд, но неизменно получала отказ. Частично это могло быть связано с желанием Нормы Джин как можно дальше отойти от прошлого, но существовала и иная, гораздо более прозаическая и тревожная причина, по которой она стремилась держаться на определенном расстоянии от Грейс. В 1946 году та была уже сложившейся алкоголичкой, временами до неприличия фривольной и шумной, а временами подавленной и отсутствующей, целиком погруженной в свои мысли. Точно так же как и в случае Глэдис, поведение Грейс перестало поддаваться прогнозированию.
Из своего маленького пристанища, расположенного под квартирой Аны Лоуэр, Норма Джин выходила главным образом лишь для того, чтобы поработать фотомоделью и манекенщицей. Эммелайн Снивели разослала во все концы города множество ее самых разнообразных снимков, которые циркулировали по офисам художников и фотографов Лос-Анджелеса, и чуть ли не ежедневно в «Синей книге» раздавались звонки с предложениями.
В феврале Норма Джин позировала шотландскому фотографу Уильяму Бернсайду, который находился под впечатлением ее «взгляда, выражающего печаль невзирая на улыбающееся лицо». Как ранее Коновера и де Динеса, она очаровала его своей готовностью сотрудничать и желанием нравиться. «Мне приходилось неделями ждать, чтобы завоевать ее поцелуй», — поделился Бернсайд через много лет; отсюда было уже совсем недалеко и до более тесной близости. В первую очередь она любила фотографический аппарат, который, по словам Бернсайда, «льстил ей», а следом за ним любила того мужчину, который держал его в руках. Однако Норма Джин не была хищной молоденькой кинозвездочкой-старлеткой, предлагавшей секс взамен за продвижение собственной карьеры. Бернсайд прекрасно помнит «ее робость и чувство неуверенности. Она не любила, чтобы к ней прикасались слишком рано. Нельзя было и подумать о том, чтобы взять ее силой».
Норма Джин быстро, просто на глазах менялась. Она по-прежнему была закрепощенной и неуверенной в себе, боялась, примут ли ее и одобрят ли, время от времени заикалась в процессе разговора, но сейчас она научилась отдаваться камере — с целью получить снимок, или фотографу — влекомая исключительно сексом. Как Бернсайд, так и другие завоевали благодарность Нормы Джин своим профессиональным талантом, она же выражала свою признательность телом. Бернсайд, однако, вскоре закончил их роман. Норма Джин прислала ему такое стихотворение:
