Возвратившись в конце октября в Нью-Йорк, Мэрилин была полна решимости отдохнуть в течение первых месяцев беременности. Однако 16 декабря у нее случился выкидыш; это была ее последняя попытка стать матерью. Во время беременности она принимала аматил (барбитуран амобарбитала) — как снотворное и как успокоительное — и сейчас с ощущением вины вспоминала предостережение доктора Крона. Ростенам Мэрилин написала: «А не могла ли я его убить, приняв весь аматил на пустой желудок? Кроме того, я еще выпила немного шерри». Многие следующие недели она пребывала неутешной из-за убежденности, что не вовремя или неправильно выбранное лекарство, которым она сейчас очень часто пользовалась, стало причиной выкидыша.
Время от Рождества до Нового года было периодом печального восстановления здоровья и прихода в себя, и Мэрилин вступила в 1959 год в состоянии депрессии, которую старалась смягчить, принимая снотворные препараты в качестве успокоительного, которое сглаживало напряжение и снижало тревожность; в те времена врачи, в общем-то, не старались отсоветовать такую практику. Однако аматил и нембутал сами по себе являются транквилизаторами, и иногда имел место опасный порочный круг: бессонница — прием снотворного — утро в летаргии — а затем неудачный, смутно запомнившийся день, который удалось пережить только благодаря очередным порошкам. Психоаналитические сеансы Мэрилин с доктором Крис, к которой она снова стала регулярно приходить, были для нее слабым утешением и немногое объясняли ей. Крис выписывала актрисе успокоительные средства, о которых та просила, и — предположительно — фиксировала и контролировала их количество.
Следствием приема всех этих лекарств был один особенно неприятный побочный эффект: устойчивые запоры, которые Мэрилин все чаще старалась победить клизмами. С 1953 года она делала их по разу в день и только при особых случаях — если чувствовала себя переполненной, а хотела влезть в тесное платье. Однако в 1959 году клистиры стали для нее столь же банальной процедурой, как подстригание волос или мытье головы, только намного более опасной; в тот год по врачебным рецептам было закуплено несколько комплектов принадлежностей, необходимых для такого рода манипуляций.
Мэрилин вернулась также к частным урокам у Ли и к работе в Актерской студии — как вспоминает Сьюзен Страсберг, к неудовольствию Артура, поскольку между ним и родителями Сьюзен возникали всё большие расхождения. Кроме того, Мэрилин добросовестно прочитывала сценарии, доставлявшиеся ей агентами, — и, как она констатировала, ни одно из предложений не было интересным или подходящим для нее. Наконец, вместе с Артуром Мэрилин занималась усовершенствованием дома в Роксбери — первого дома, которым она когда-либо владела.
Однако Мэрилин отнюдь не вела жизнь отшельницы; особенно ее радовали встречи со знаменитыми писателями. Карсон Мак-Каллерс[392]пригласила ее в свой дом в Ниаке, где Исак Динесен[393]провела с ними весь день после обеда на долгой дискуссии о поэзии. Карл Сэндберг, который мимолетно встречался с Мэрилин во время съемок фильма «Некоторые любят погорячее», время от время приходил в ее квартиру, чтобы потолковать о литературе à deux[394]. Он считал Мэрилин «сердечной и открытой» и очаровал ее, попросив автограф. «С Мэрилин хорошо говорилось, — вспоминал Сэндберг вскоре после ее смерти, — и очень приятно проводилось время. Временами мы для развлечения притворялись кем-либо и имитировали разных смешных и забавных людей. Я задавал ей множество вопросов. А она рассказывала мне про свою трудную жизнь, но никогда не говорила о своих мужьях».
Итак, в 1959 году Мэрилин не самоустранилась от жизни, не погрузилась в мрачные размышления о себе (а тем более о самоубийстве), как это было принято представлять в созданной позднее легенде. Случались дни, когда актриса, по словам Сьюзен, «была неспокойной, потому что не работала», но в ней всегда жила готовность немедля воспользоваться возможностью приятно провести время.
На фотоснимках, сделанных во время нью-йоркской премьеры кинофильма «Некоторые любят погорячее», которая проходила в феврале, а также на приеме, устроенном в марте Страсбергами по случаю премьерного показа ленты, видна сияющая улыбками Мэрилин, одетая во все белое; кто-то заметил, что она выглядит как сахарная вата. Во время рекламного турне, нацеленного на продвижение картины, она, как обычно, часто и охотно встречалась с прессой. Мервин Блок, репортер из журнала «Чикаго Америкэн», вспоминал много позже, что 18 марта во время ленча у посла, куда была приглашена пресса, Мэрилин производила впечатление «скованной присутствием столь большого количества чужих людей», но была терпеливой и славной. Даже после того, как взвинченный и нервничающий фотограф залил ей спиртным всю переднюю часть платья, актриса сохранила спокойствие, не взорвалась вспышкой гнева, не дала тому почувствовать, что она великая кинозвезда.
Что же касается их давно планировавшегося фильма «Неприкаянные», то Джон Хьюстон продолжал читать разные версии сценария. Не считая этого опуса, литературная деятельность Артура Миллера зашла в тупик, и, как заметил дружелюбно настроенный к нему обозреватель, драматург не знал, что ему сделать, дабы снова начать писать. Словно в насмешку, именно тогда, когда он мучился от творческого бессилия, Национальный институт искусства и литературы наградил его 27 января золотой медалью. В тяжкие времена самая худшая пытка, как писал Данте, — это воспоминания о былой славе.
При таких обстоятельствах Мэрилин была на высоте. Она пригласила на обед семью Артура, оживляя атмосферу тем, что рассказывала разные шутливые истории и анекдоты, и по просьбе гостей спела «Бриллианты — вот лучшие друзья девушки». Из родственников Артура она больше всех любила его отца и часто приглашала немолодую родительскую пару на Пятьдесят седьмую улицу. Мэрилин суетилась вокруг Исидора, жертвовала целым днем на приготовление его любимого блюда, дарила ему мелкие сувениры и относилась к нему с такой неподдельной любовью, словно он был ее отцом, а не Артура. Если старику случалось задремать в кресле, она расшнуровывала ему ботинки и приносила скамеечку под ноги; если он был простужен, Мэрилин подавала ему питательный суп и укутывала в плед.
Врожденная смелость Мэрилин и отсутствие у нее склонности к тому, чтобы сострадать себе или умиляться собственной персоной, лучше всего видны в том, как она реагировала на факт быстрого распада своего брака. По мере того как время текло, а она все больше погружалась в бездействие, Мэрилин потеряла интерес к планам расширения дома в Роксбери. «Ее угнетало отсутствие занятий, — отмечала Сьюзен, — и вгоняла в тоску роль сельской домохозяйки». Мэрилин надеялась найти в Артуре преподавателя литературы, отца и защитника, но этого ей было мало: она жаждала идеала, человека, которого невозможно найти среди земных мужчин. Он же хотел, чтобы Мэрилин стала его трагической музой, чтобы она помогала ему в работе, и оправдывал свою творческую немочь ее слабостью. Она была его произведением искусства. И вот двое людей, когда-то любивших друг друга, теперь оставались вместе только из соображений имиджа и славы Мэрилин. «Пожалуй, я живу ненастоящей жизнью», — сказала она тогда с грустью.
Однако не все шло так уж мрачно. 13 мая Мэрилин получила итальянский аналог «Оскара»: статуэтку — копию «Давида» работы Донателло — за роль в «Принце и хористке». Четыреста человек набились в итальянское консульство на Парк-авеню, где Филипо Донини, директор Итальянского института культуры, вручил ей премию. Десять дней спустя в адрес Мэрилин поступило интересное предложение от ее старого знакомого Джерри Уолда, который был продюсером «Ночной схватки». Он получил от Клиффорда Одетса очередной сценарий и считал, что они могут повторить предыдущий успех трио Уолд-Одетс-Монро кинокартиной под названием «История на первой полосе».
