Интеллектуалы есть, конечно, и в Перу, но в обычном жилище книги здесь не водятся. Конечно, хозяева, как и Боб, читают что-то, купленное по соседству в журнальном киоске, а потом обычно выбрасывают это чтиво в помойное ведро. А вот в книге, которую хотелось бы сохранить, то есть в умной книге, местный обыватель нуждается редко.

Сейчас меня это интересовало из чистого любопытства, поскольку дом служил лишь редким приютом между нашими странствованиями, но как я умудрялся жить в такой бутафорской роскоши много лет подряд? Наверное, много работал, а потому, возвращаясь домой, даже не замечал того, что мне всучил хитроумный риелтор. Все это вместе: фальшивую псевдохрустальную люстру, аляповатый портрет, вычурное кресло, дикое зеркало и т. д. – входило в стандартный пакет вместе с холодильником, плитой и кроватью, застеленной дешевым бельем в мелкий цветочек.

Потом я вспомнил многие дома своих случайных знакомых, и наконец до меня дошло: мне предоставлялась лишь возможность выбрать за относительно небольшую плату классическое жилье среднего перуанца. С его представлением о красоте и уюте. Другого просто не предлагалось. То есть другое, конечно, существовало, но не входило в число тех помещений, что сдают в аренду. Тем более за те деньги, которыми я располагал.

И мне сразу же захотелось к тем старым друзьям, в доме которых я видел много, очень много книг.

Застать Серхио Толедо я не смог, по его телефону отвечал чужой голос. Единственное что знала женщина, с которой я говорил, это то, что семейство Толедо переехало в Коста-Рику. Мой приятель действительно давно подумывал туда перебраться – еще в самый разгар в Перу терроризма. Желание понятное, после многих лет испытаний хотелось пожить в покое. А Коста-Рика в этом смысле – латиноамериканский рай. Там нет даже своей армии. И вообще ничего не происходит. Правда, это чем-то напоминает дистиллированную воду, а пить ее долго, на мой взгляд, и неприятно, и опасно. Но – дело вкуса.

Серхио был когда-то модным левым журналистом, политологом, страстным поклонником Троцкого – таких в Латинской Америке до сих пор немало, да еще начинающим писателем. В политике у нас взгляды не совпадали, а вот в литературе и живописи мы часто восхищались одним и тем же. Он мне даже подарил первый сборник своих новелл с ободряющими словами: «Одну книгу о своей жизни может написать каждый». Позже я его советом воспользовался.

Отъезд Серхио меня расстроил, а старая телефонная книжка начала пугать своей пустотой. Выбрасывать ее я не стал, но пошел и спрятал с глаз долой, засунув между старыми глянцевыми журналами в гостиной.

Ну и ладно, подумал я. Пройдусь не по знакомым людям, а по знакомым местам, они-то уж точно не переехали в Коста-Рику. Но в тот день так никуда и не вышел. Просидел в садике под каким-то нелепым оранжевым абажуром, зато в компании с Роменом Ролланом и любимым «Жаном Кристофом», который как-то незаметно стал моей постоянной дорожной книгой.

К вечеру Боб не вернулся. Не вернулся и на следующий день, но это меня не волновало, я знал, что к моменту отъезда прибудут и он, и «тойота». А пока его отсутствие даже радовало – было несколько мест в Лиме, с которыми мне хотелось повидаться без свидетелей.

Вообще, конечно, как и почти всякий латиноамериканский город, Лима, основанная в 1535 году самим Франсиско Писарро и ставшая через пять лет столицей всех испанских колоний, за прошедшие века изрядно растратила свою былую красоту. Это когда-то Лима носила славный титул «прекрасного, восхитительного, верноподданного города королей». Но морщины изрядно изуродовали ее лицо.

Сегодня в перуанской столице проживает около восьми миллионов человек, и, подозреваю, немалая часть этих жителей, да простят меня все остальные честные, порядочные и святые граждане Перу, живет в основном мошенничеством и воровством.

За восемь лет жизни в Лиме у меня с руки содрали штук шесть часов (при этом иногда оставляли на руке грязные царапины, которые потом долго гноились), украли несколько бумажников, сняли с машины пару колес, однажды ограбили дом, взломав решетки на окнах и унеся при этом все украшения жены, в том числе и ее обручальное кольцо – она как раз в это время в больнице готовилась к операции.

Часы, правда, жалко разве что самые первые, они действительно были приличными, все, что я покупал потом, являлось лишь хорошей подделкой. Но и блестящую подделку, как выяснилось, лучше не надевать. Вор, как обезьяна, тащит все, что блестит.

В конце концов я пришел к выводу, что, когда ты направляешься в старый город, надо одеваться как можно хуже. На руку надевать лишь самые невзрачные, пластиковые часы – они никого не заинтересуют, на шею не рекомендуется вешать вообще ничего, разве что соломенный крестик, а в кармане лучше держать лишь самую мизерную сумму. Ну а машина должна иметь кондиционер и всегда наглухо закрытые окна.

Впрочем, ради справедливости замечу, что, как и во всякой другой столице мира, в Лиме один район города не похож на другой. В комфортабельных, зеленых, ухоженных районах богатых вилл, шикарных магазинов и дорогих гостиниц, вроде районов Мирафлорес, Сан-Исидро или Барранко, можно, конечно, тоже нарваться на неприятности, но это редкий случай.

Беда, однако, в том, что самое интересное, на что стоит посмотреть туристу, находится как раз в старом городе. А там берегись. Хоть перед президентским дворцом, хоть на красивейшей в прошлом площади Сан-Мартин, которая сегодня переполнена жульем, хоть в главном столичном храме, хоть на пешеходной улице Хирон-де-ла-Унион в самом центре города.

Людям с чувствительным носом в центр города вообще рекомендую не ездить – обилие мусора превосходит здесь все возможные пределы, а вся центральная часть «прекрасного, восхитительного, верноподданного города королей» за века изрядно провоняла мочой. Так что от Лимы не надо ждать никаких чудес, ее надо воспринимать такой, какая она есть. А еще лучше для туриста не выходить за пределы безопасных, красивых и ухоженных районов.

Впрочем, я не турист, так что ни малейшего желания в сотый раз полюбоваться на городские древности, указанные в путеводителе, у меня не было. В городе и без того хватало мест, связанных с моими личными воспоминаниями, а потому дорогими только мне. С ними и хотелось попрощаться. Например, с парком старых олив, посаженных еще испанскими конкистадорами.

Когда-то, увлеченный японскими бонсаями, я старательно отковырял от корешков этих аристократических олив восемь небольших отростков, долго держал их в воде в ожидании корней, а потом посадил в землю под окнами дома, где прожил несколько лет. Когда саженцы чуть подросли, я попытался пересадить их в специальные горшки и «воспитать» настоящими японцами. И хотя действовал строго по книге, что-то делал явно не так, потому что все мои попытки закончились провалом.

Вернее, три попытки, потому что остальными отростками, которые прекрасно чувствовали себя в земле, я решил не рисковать. Как Господь, я милостиво назначил их семьей Ноя и предоставил им шанс жить как придется. С тех пор прошло больше шести лет, и я страстно хотел теперь узнать, прижились ли мои крестники.

Когда я подошел к тому старому дому, то увидел чудо – все пять олив не только вытянулись и окрепли, но на некоторых из них виднелись уже и первые плоды. Я долго перебирал их руками, не веря тому, что все это сотворил сам.

Не буду утверждать, что исполнил вокруг своих олив пляску счастливого отца, как сделал это когда-то под окнами роддома, откуда любимая женщина мне показала впервые дочь и сына, но чувства, ей-богу, оказались чем-то схожими.

Почему я не стал садовником, подумал тогда я. Почему? Тем более если «жизнь есть сон», как утверждал экзистенциалист Мигель де Унамуно.

Хорошо, что в этот момент рядом не оказалось Боба, уж он-то точно сказал бы по поводу этой «зауми» все, что думает. Он на земле стоял твердо без всякого там экзистенциализма. Хотелось бы, чтобы и мои оливы так же уверенно чувствовали себя на этой земле.