— Профессор Литлби.

— В чем дело? — шепнул он удивленно.

Она покачала головой и приложила палец к губам: осторожнее! Брейд взял трубку:

— Хэлло, профессор Литлби!

Голос собеседника, как всегда, вызвал в памяти его лицо, и оно возникло перед глазами Брейда во всех подробностях: широкая красная физиономия, особенно красная по контрасту с белоснежными волосами на макушке; толстые, дряблые щеки; нос и подбородок словно две одинаковые луковицы (как будто созидающий ангел, не желая терять времени, отлил их из одной формы), и фарфорово-голубые глаза в белой бахроме ресниц.

— Хэлло, Брейд! — начал декан. — Ужасная история. Мне только что сказали.

— Да, сэр. Крайне неприятно.

— Я мало что знаю об этом молодом человеке. Помнится, его не сразу допустили к работе над диссертацией — были какие-то возражения. Конечно, это к делу не относится, но все-таки характер много значит. Я неоднократно замечал, что тенденция к несчастным случаям в лаборатории всегда обусловлена появлением неуравновешенных особ. Однако пусть психиатры подыскивают этому затейливые объяснения, а мы удовольствуемся наблюдением фактов. Гм… Не заглянете ли вы ко мне завтра утром, до занятий?

— Конечно, сэр. Нельзя ли узнать, по какому поводу?

— Да просто некоторые соображения, возникшие в этой связи. Ведь лекции у вас начинаются в девять?

— Да, сэр.

— Тогда зайдите ко мне, скажем, в половине девятого. Ну, бодритесь, Брейд. Ужасно! Ужасно!

Не договорив третьего «ужасно», декан повесил трубку.

— Он хочет тебя видеть? — тотчас же спросила Дорис. — Зачем?

— Не стал объяснять.

Брейд взял уже пустой стакан, и ему захотелось наполнить его снова. Однако он просто сказал:

— Пожалуй, нам стоит поесть. Или ты уже ела?

— Нет, — отрывисто ответила Дорис.

За столом они молча занялись салатом, и Брейд был благодарен наступившей тишине.

Но Дорис не выдержала:

— Лу, я хочу, чтобы ты меня понял.

— Да, дорогая?

— Я не собираюсь больше ждать. Ты должен в этом же году получить постоянную должность. Если ты начнешь сам себе вредить, тогда конец. Лу, я долго ждала, каждый июнь мне приходилось сидеть и ждать, получишь ли ты снова эту маленькую карточку, утверждающую тебя еще на один год в должности помощника профессора. Больше я ждать не буду ни одного года.

— Но ведь ты не думаешь, что они не возобновят договора?

— Я вообще не хочу об этом думать, не хочу взвешивать все за и против — я хочу ясности. Если ты будешь адъюнкт-профессором, утверждение станет автоматическим. Ведь это и есть то, что называется постоянной должностью, — автоматическое возобновление договора из года в год?

— Если нет особых причин для отвода.

— Пускай. Я хочу, чтобы июнь для меня ничего не значил. Хочу, чтобы конец любого учебного года ничего для меня не значил. Я хочу, чтобы ты получил постоянную должность.

— Дорис, я не могу это гарантировать, — мягко ответил Брейд.

— Ты можешь гарантировать, что ее не получишь, если начнешь вести свои безумные разговоры об убийстве с Литлби или еще с кем-нибудь. И тогда… О, Лу… — Она быстро прикрыла глаза, точно удерживая слезы. — Я больше так не могу.

Брейд это знал. Он испытывал то же, что Дорис. Годы кризиса оставили свой тяжелый след на них обоих, вытравили их мужество; годы, когда им приходилось наблюдать мучительный страх родителей, о чем-то догадываться и не все понимать… «Постоянная должность» излечила бы их от этих воспоминаний, но что он мог сделать?

Брейд медленно и аккуратно поделил вилкой лист латука пополам и еще раз пополам.

— Не думай, что мне так легко оставить это дело. Если это убийство, то в конце концов к такому же выводу придет и полиция.

— И пусть, раз тебя это не касается.

— Как это может меня не касаться? — Он встал из-за стола. — Я выпью еще.

— Давай.

Брейд кое-как смешал коктейль.

— Дорис, а ты подумала, кто может оказаться убийцей?

— Нет, и не собираюсь.

— Ну так подумай.

Он смотрел на нее поверх стакана, и мысль, что придется все ей открыть, была для него мучительна, но иначе поступить он не мог.

— Убийцей может оказаться лишь тот, кто разбирается в химии. Человек, не имеющий лабораторного опыта, не воспользовался бы цианидом, не рискнул бы вмешиваться в ход эксперимента. У него не было бы достаточной уверенности. Он выбрал бы более доступные средства — револьвер, нож, мог бы столкнуть с высоты.

— Неужели ты хочешь сказать, что убил кто-то из ваших факультетских?

— Иначе быть не может. Кто-то должен был войти в лабораторию и в одной из колб подменить ацетат цианидом. Если бы Ральф находился в лаборатории, это вряд ли удалось бы. Прежде всего он был болезненно подозрительным, никого и близко не подпускал к своим приборам, — именно из-за этого у него и вышли неприятности с Ранке. Стало быть, подменить реактив могли только в отсутствие Ральфа. А он никогда не забывал запереть лабораторию, даже если ненадолго выходил в библиотеку за справкой. Я не раз это наблюдал. Следовательно, убить мог только тот, у кого есть свой ключ.

— Ох уж эти рассуждения! Если тебе приходилось видеть, как он запирает дверь, то это еще не значит, что он всегда ее запирал. Мог и позабыть когда-нибудь. И даже если никогда не забывал — ключ не единственный способ открывать замки.

— Пусть так, если ты снова настаиваешь на самых отдаленных возможностях. Но лучше рассмотреть наиболее, а не наименее вероятные объяснения. Попробуй предугадать путь, по которому наверняка пойдет полиция: для них убийцей должен быть тот, у кого есть свой ключ от лаборатории; тот, кто разбирается в сути опытов Ральфа; кто знает, где хранятся колбы с ацетатом и так далее. Кроме того, ведь реактив был подменен только в одной из колб.

— Почему? — спросила Дорис, наконец сдаваясь.

— Потому что убийца знал педантичную натуру Ральфа, знал, что Ральф проводит ежедневно по одному опыту и для каждого опыта берет из своего запаса колб только одну, причем каждый раз крайнюю слева. При таком расчете колбу с ядом приготовили на четверг, на тот день, когда Ральф остается один, так как его напарник по четвергам не бывает в лаборатории. Убийца доподлинно знал всю обстановку.

— Лу, к чему ты клонишь?

— Да только к тому, что полиция сопоставит все эти данные и найдет единственное, наиболее соответствующее им лицо.

— Кого?

— Кого! Как ты думаешь, почему я так старался не допустить даже намека на все это, когда говорил с полицейским? — Брейд осторожно отпил глоток и вдруг осушил залпом весь стакан. — Меня самого, дорогая! — сказал он хрипло. — Я как раз то лицо, к кому подходят все эти данные. Заподозрить в убийстве можно только меня.

На следующее утро дорога в университет казалась еще дольше вчерашней дороги домой. Накануне он завершил вечер третьим и, наконец, четвертым стаканом; но виски не вселило в него бодрости — скорее, вызвало отупение.

Дорис погрузилась в зловещее молчание и не отрывалась от телевизора. Брейд, вынув из конверта рукопись Энсона, хотел было просмотреть ее ради старика, но буквы начали прыгать у него перед глазами, и после пяти попыток прочесть начальный абзац он сдался.

Ночью оба они не спали, а на худеньком лице Джинни с утра было испуганное, напряженное выражение, и она поскорее ускользнула в школу. Брейд давно уже решил, что у детей есть невидимые антенны, воспринимающие непонятные настроения взрослых, от которых зависит их детская жизнь.

Не то чтобы он упрекал за что-то Дорис или себя самого. Их положение было следствием неразрешимой путаницы обстоятельств, в которой увязло все человечество.

Он заканчивал аспирантскую диссертацию под руководством старого Кэпа (старого — даже в то время), когда ему предложили приступить к преподавательской деятельности в университете. Это был дар небес, предел самых дерзких мечтаний. Его не соблазняла увлекательная, но весьма ненадежная работа в промышленности. Он не способен был, подставив подножку ближнему, бодро перешагнуть через него, не согласился бы на это даже в погоне за субсидией и хотел только спокойного, прочного места в жизни — уверенности, а не риска. Тогда он и женился на Дорис. Их желания совпадали: ей также нужна была лишь твердая уверенность в завтрашнем дне. Оба предпочитали не взлетать вовсе, лишь бы не подвергать себя риску упасть.