— Не знаю. По-моему, был когда-то знаменитый бейсболист Кэп Энсон.

— Да, это помогло кличке пристать, но происхождение у нее другое.

— Кто-то говорил еще, что у Кэпа было когда-то судно. — Брейд почувствовал, как смешно это прозвучало. — Лодка, наверное.

Кэп Энсон слушал их разговор с нарастающим раздражением.

— Все это чушь! — воскликнул он и постучал концом трости об пол.

— Ничего подобного, — живо отозвался Кински, — просто подлинные фрагменты Энсонианы. Итак, вы разносили меня за отказ заняться метилированием. Как только вы меня не обзывали! И когда я решил, что вы набираете воздуху, чтобы разразиться новыми проклятиями, вы вдруг замолчали, пристально посмотрели и сказали: «Запомните, Кински, когда вы работаете под моим руководством, капитаном являюсь я. Можете иметь свое мнение до тех пор, пока я не скомандую, что вам надо думать. После этого вы думаете так, как я велел, потому что капитан здесь я, а вы — юнга. Понятно?» С тех пор я называл вас только Кэпом. А немного погодя уже никто не звал вас иначе.

Энсон негодовал:

— Ничего этого не было! Ерунда!

Желая помочь своему уязвленному учителю, Брейд круто повернул разговор к прежней теме:

— Скажите, доктор Кински, если только вы настроены касаться этого вопроса, есть ли перспективы успешного синтеза альдостерона?

— Как сказать, как сказать! — торопливо проговорил Кински. — По-моему, перспективы весьма благоприятные. Вы, конечно, не согласны?

— Я? Да я в этом вообще не разбираюсь. Верней, почти не разбираюсь.

— Я имею в виду мнение одного из наших аспирантов. Ах, да! — Лицо его механически приняло скорбное выражение. — Очень сожалею о случившемся у вас несчастье.

— Что поделаешь! — пробормотал Брейд. — Но кто же из моих аспирантов интересуется синтезом альдостерона?

Кински удивленно сказал:

— Да тот, который погиб! Как его фамилия? Нейфилд? Он был совершенно убежден, что моим методом от альдостерона ничего не добьешься. Очень самоуверенный молодой человек. Так прямо мне и сказал!

— Что? — воскликнул ошеломленный Брейд. — Разве вы с ним встречались?

— Ну да. В прошлом году, в Атлантик-Сити, на конференции Американского химического общества.

— Верно, верно, он туда ездил. Я еще хлопотал, чтобы факультет предоставил ему средства на поездку. Он мне не говорил, что беседовал с вами.

Кински хмыкнул:

— Считал, разумеется, что этот эпизод не заслуживает упоминания. Он подошел ко мне после моего доклада, назвал себя и заявил, что изложенным мною методом я не смогу добиться синтеза. Не пожелал объяснить, в чем видит мою ошибку. Короче говоря, прямо в лицо обозвал меня ослом. Вот уже год прошел, а я все не могу забыть про это. Кстати, Брейд, что будет с его работой теперь? После его смерти?

Почудилось ли ставшему чрезмерно подозрительным Брейду, или на самом деле в глазах Кински, когда он задавал этот вопрос, блеснул хищный огонек?

Брейд не знал, как быть. Он смотрел то на Кински, то на Энсона, который обиженно поджал тонкие бледные губы, вероятно, сразу вспомнив их вчерашний разговор.

Брейд попробовал уклониться от ответа:

— Да знаете, доктор Кински, у меня как-то еще не было времени подумать над этим.

Но Энсон возмущенно вмешался:

— Он собирается сам продолжать исследования. И должен добавить, не считаясь с моим мнением. Я устарел, Кински! В прежние времена мои ученики прислушивались к моим советам.

— Что ж, — сказал Кински, которому, видимо стало не по себе, — все мы стареем.

Но ему не удалось сгладить неловкость, и наступило тягостное молчание.

Наконец Кински поднялся и начал прощаться:

— Очень был рад познакомиться с вами, Брейд. Если окажетесь в наших краях, непременно заходите.

— Спасибо, обязательно, — пожал ему руку Брейд.

Голос Энсона все еще звучал раздраженно:

— Не забудьте, Брейд, в пять часов мы встречаемся насчет лекции по технике безопасности. Ровно в пять.

— Хорошо, в пять, — согласился Брейд. Как это характерно для Энсона — он и мысли не допускает, что в пять часов у Брейда могут быть другие дела!

— И если Кэп говорит в пять, — сказал Кински, — значит ровно в пять и ни минутой позже. Или он изменился?

— Нет, ничуть, — ответил Брейд.

Оставшись один, Брейд почувствовал странную горечь, будто вдруг лишился отца, хотя до сих пор не подозревал, что имеет его. А ведь Кэп действительно был ему чем-то вроде отца!

Он только сейчас понял это, когда увидел его со старшим сыном, с любимцем, принесшим ему почести и славу, с сыном, который следует его советам и вытягивается в струнку, когда капитан его распекает.

А он, Брейд, — неудачник, застрял на одном месте и даже на нем не сумел удержаться. Он молча упирается, когда Кэп пробует направить его по новому пути. Бедный Кэп! Он сумел достичь к старости известности и признания и все же кончает жизнь, мучаясь от неуверенности. А эта его книга!

Брейд подумал: «Я снова обрел Дорис, но теряю все остальное. Аспиранты мои умирают, исследования оборачиваются подделкой. Я лишился работы, а Кэп Энсон… — он горько усмехнулся самому себе, — а мой отец меня не любит».

Он поднялся и открыл дверь в свою лабораторию. Конечно, проходящая здесь реакция окисления не вносила особого вклада в науку, но, как говорил Кэп Энсон, приятно проделывать опыты собственными руками.

Однако сейчас он с грустью глядел на свою несколько шаткую установку и сомневался, доставит ли ему работа удовольствие. В данную минуту вид заброшенных приборов вызывал в нем только неприязнь. Неприятным казался сосуд с застывшей смесью, неприятны были и связанные с ним воспоминания. Он не прикасался к установке с того вечера в четверг, когда отправился к Ральфу за кислотой и нашел его мертвым. Все так и осталось подготовленным для опыта — и колба, и пластиковые трубки, и бледно-зеленый баллон со сжатым кислородом.

Брейд машинально взглянул на баллон. Странно!

Разве он пуст? Он твердо помнил, что сменил его незадолго до опыта. Манометр высокого давления должен показывать не меньше чем тысяча восемьсот фунтов на квадратный дюйм. Но стрелка стояла на нуле.

В чем дело?

Неужели он забыл закрыть баллон и газ вытек? Манометр низкого давления тоже показывал нуль. Брейд проверил кран — он оказался завинченным. Утечки быть не могло.

Возможно, он закрыл вентиль на баллоне, выпустил из редуктора то небольшое количество кислорода, которое в нем содержалось, а потом закрутил кран?

Так полагалось поступить, но Брейд не помнил, чтобы он все это проделал.

Он положил руку на вентиль и попробовал повернуть его слева направо. Вентиль не поддавался. Очевидно, он был закрыт. Пальцы его напряглись, чтобы повернуть вентиль в обратном направлении, пустить кислород в редуктор и увидеть, как двинутся стрелки манометров, но он остановился.

И жизнь его, висевшая в эту секунду на волоске, была спасена. Его наметанный глаз химика, внутреннее чутье, выработавшееся за двадцать пять лет практики, бессознательно отметили что-то неладное и заставили его остановиться.

Это «что-то» при внимательном рассмотрении оказалось едва уловимым поблескиванием, следом маслянистой жидкости на крышке резьбы между редуктором и баллоном. Он поскреб резьбу ногтем и поднес палец к носу.

Ему почудилось, что он остался один в бездонной, звенящей тишине. Он потянулся к гаечному ключу и начал отворачивать шестигранную гайку. Она поддалась с непривычной легкостью. Брейд снял редуктор и убедился, что резьба влажная. Он не мог определить точно, что это за жидкость, но по консистенции она походила на глицерол. Если бы он не остановился и повернул вентиль справа налево, взрыв разнес бы лабораторию.

Брейд выпустил из рук редуктор, со звяканьем ударившийся о стол, и бессильно опустился на стул.

От сознания, что он едва избежал смерти, его била дрожь.

Он не заметил, сколько времени прошло, прежде чем дрожь улеглась. Он встал, удостоверился, что дверь в коридор заперта, и запер дверь, ведущую в кабинет. Пусть думают, что он вышел позавтракать. (Завтрак? Его мутило при одной мысли о еде!)