Замешкавшийся в сенях Иван успел как раз к тому моменту, когда Настя требовала фамилию воспитательницы, которая «присутствовала при избиении», и дошла до угрозы жаловаться… Иван перехватил трубку, узнав голос Лидки Семеновой, сказал ей коротко:

– Забудь, Лид, прости – мать же…

Спокойно выслушав Лидку и вежливо с ней попрощавшись, Иван довольно строго, но без перебора объявил бегающей по комнате со сжатыми кулаками Насте и Косте, важно сидящему на табуретке с веселыми глазами:

– Выдрать надо Костю, и хорошо выдрать, чтобы сидеть не мог… Ты за что сегодня на троих мальчишек напал, да, как на грех, все – Мурзины? Что тебе не понравилось, что ты на них напал и живого места – вот где живодерня! – на каждом не оставил? Пусть расскажет, отчего разводит бандитизм! Настя стиснула руки:

– Костя, Костя, сын, только не лги, говори правду. Костя гневно засопел.

– Я сроду не лжу! – сказал он, глядя на мать с презрением. – Правду! А чего они на меня внимания не обращали? Сижу, сижу, а они внимания не обращают…

– Помилуй, Костя! А ты бы подошел к ним, сказал: «Здравствуйте! Можно с вами поиграть?»

Костя засмеялся обидным, оскорбительным для Насти смехом.

– Ишо чего не хватало! – чтобы совсем раздразнить мать, перешел он на бабушкин говор. – Буду я ишо с каждым здоровкаться, когда мой папа всю деревню переборет… – Он вдруг забавно округлил глаза и невинным девчоночьим голосом продолжал: – Ой, как они убегали, просто смех!

Из полной растерянности выручила Настю свекровь, оказывается, нечаянно слышавшая весь разговор.

– Да вы его теперь не трожьте, не беспокойте! Нервенную… нервную систему не портите! – сказала бабушка замороженным голосом и на Костю посмотрела странно, будто на пятиногого теленка. – Энти трое мурзинских ребятишек завтра Константина Ивановича в лоск уделают – им родители такой наказ дали.

– Прасковья Ильинична! – закричала Настя. – Да вы понимаете, что говорите! Трое на одного – это же варварство, это же расправа!…

Мать деликатно перебила:

– Ничего, ничего, очень даже полезное дело. Его папашу, к примеру сказать, впятером били, а в тракторные бригадиры вышел…

Иван отвернулся, чтобы не улыбаться на глазах у Кости, но краем глаза видел, что бандит-сыночек гонор слегка порастерял: хлопал ресницами, рот разинул от страха не перед тремя Мурзиными, а перед незнакомой бабушкой.

– Ты, Настя, не бойся! – успокоила она невестку. – Наши мурзинские честно дерутся. Поврежденья организма не будет, но больно – это потерпеть придется. Да я еще добавлю, когда домой придет…

Настя побледнела, но нашлась:

– Прасковья Ильинична, кажется, чайник вскипел.

– Вот чудо! – неискренне поразилась бабушка. – Чайники без огня кипят…

Она села, устроилась удобно, левой рукой по бабьей привычке подперла подбородок.

– Вот ведь что в детсаду-то произошло, Настасья Глебовна и Иван Васильевич. Вот он, который мой внук да ваш сын, ни с кем разговаривать от презрения не пожелал. Папа у него, видишь, самый сильный, мама у него, понимаешь, кино показывает, дед у него, пожалуйста вам, генерал, бабушка у него… Ну как же ему с простыми мурзинскими, пусть и со сродным братом, первому заговорить? Не может – гордый!

Иван вклинился в материнский разговор:

– Это кто же сродный брат?

– Драсте! Валерка, сын Игнатия, который два пальца нету. А второй мурзинский – Борька. Он кто же нам, если дяди Демьяна внук?

– Ты гляди-ка…

– Вот тебе и «гляди»! Перед родней выставляется, нос дерет, а потом кулачищи в ход пускает! – Мать окончательно разозлилась. – Нет, так дело не пойдет! Среди Мурзиных еще такого не было, чтобы кто-нибудь выше всех себя ставил.

Костя три раза шмыгнул носом, насупился и стал глядеть в пол, развесив по бокам кулачищи – загляденье! «Побольше моих вырастут!» – понял Иван.

– А ведь бабушка права, Костя! – строго, по-мужски, как полагается самому сильному человеку в деревне, сказал Иван. – Навешать бы тебе по всей форме…

– Иван!

– Да нет, Настя! «Навешать» – это я шучу, такого и слова-то нет, а расплатиться Костя должен.

– Должен! – вдруг горячо сказала Настя. – В роду Поспеловых зазнаек тоже нету. Ты слышишь меня, Костя?

Он сопел паровозом.

– Я больше не буду драться.

– А нос задирать?

Костя подумал, улыбнулся одними губами и сказал:

– Никто нос не задирает. Это Борька и Валерка думают, что они самые важные, если Мурзины… А я не Мурзин?

– Ну что ты говоришь, Костя? Ну как это может быть, внучек, что ты не Мурзин?

Костя медленно заложил руки за спину и сказал:

– Из-за штанов.

– Что?

– Из-за штанов они Мурзины, а я – не Мурзин. Все Мурзины в детсаде длинные штаны носят, а я…

Иван разглядывал ветку черемухи за окном, бабушка – свои руки, похожие на черепаховый панцирь, Настасья Глебовна расправляла на скатерти морщинки. Эти двое – мама, бабушка – неделю назад, за какие-то три часа загнав Костю в угол, одержали победу – победу коротких штанов над длинными, что сшил ему отец, и сейчас непризнанный Мурзиными Мурзин стоял перед родней в рубашке с зайчиками и коротких штанах.

Иван Васильевич Мурзин поднял руку.

– Позвольте мне резервировать время… Костя, марш переодеваться и умываться!

Между прочим с заразой Любкой Ненашевой за три последних месяца встречался Иван не чаще, чем с другими односельчанами, а то и реже. На концерты да в кино почти не ходил, разве что уж совсем одурев от математических своих ученых дел. Но раза два все же сталкивался с Филаретовым А. А. и Любкой. Жене парторга поклонится, самому пожмет руку, поговорит о тракторных делах, о том и сем; культурно все, по-человечески.

Были встречи и на деревянном тротуаре. Любка разнаряжена, пахнет от нее духами, под мышкой – большая новость! – книжка в розовой обложке, если Любка одета в темное, и в коричневой, если наряд нежно-светлых тонов. По слухам, она готовилась поступать в педагогический институт на факультет иностранных языков, а именно на английский, – конечно же, с практикой в Лондоне, не иначе.

– Здравствуй, Ваня! С работы?

– Здравствуй! С работы.

– Устал?

– Зимой-то? Если от безделья, то устал.

– Домой идешь?

– Домой. Будь здорова!

– Бань!

– Но?

– Скука меня ест.

– А ты работать иди.

– Ой, Бань, всем сердцем хочу, но не могу. Я ведь порченая.

– Болтай!

– Порченая, порченая! Меня Марат Ганиевич испортили, когда внушили, что у них, у восточных, женщины не работают.

– Тьфу! Какой он восточный, если насквозь северный русский да суготский… Знаешь что, Любка?

– Ой, Вань, я тебя сильно внимательно слушаю!

– Попал мне на днях в руки «Курьер ЮНЕСКО», – благожелательно сообщил Иван. – Полиглотов производят серийно, во сне и наяву… На английский язык – неделя, на французский – пять дней, на немецкий – три… Так что, раз ты в артистки не пошла, становись полиглоткой.

– Чего, чего?

– По-ли-глот-кой.

– А что это такое?

Иван прищурился, ногу отставил, для пущей важности застегнул на одну пуговицу стоящую колом от масла телогрейку. Паузу он сделал большую, многозначительную, ученую и все-таки недооценил Любку Ненашеву, думая кавалерийским наскоком отбить у нее внезапную охоту к изучению английского языка. Он уже из громкой молвы узнал, что Любка берет у школьной учительницы уроки английского и будто бы после пятого урока учительница дала отбой, но Филаретов А. А. уговорил учительницу еще попробовать и быть по возможности снисходительной, хоть и знал, что ученица прямо говорит ей: «Зря вы на эту кофту брошку прицепили. На старуху от этого смахиваете…»

Однако до Нового года жизнь по сравнению с тем, что началось позже, была сказочной, нестерпимо спокойной: трактора работали; Костя возглавлял Мурзиных, переставших быть агрессивными в силу окончательного покорения Сопрыкиных, Ненашевых, Кульманаковых, Колотовкиных и прочих; Насте по итогам года присудили первое место в области; знатная телятница высоких темпов производительности тоже не снижала – не жизнь, а малина, а впереди, после первого января, ждал Ивана университет, аудитории, профессора – одним словом, сессия.