Но пульс – уже не бился он,

С губ не слетел предсмертный стон:

Отлетая за предел,

Не вздохнул он, не всхрипел… ^[87]

«Осада Коринфа».

В смятении мой ум, но лишь отмщенье

Манит его.

«Герцог Гиз». [88]

Вернемся теперь на час или два назад – к событиям, которые произошли до того, как Мэри простилась со своими друзьями. Было около восьми часов вечера, и все три барышни Карсон сидели в гостиной отцовского дома. Сам мистер Карсон заснул в столовой, в своем удобном кресле. Миссис Карсон (как всегда, когда у них не было гостей) чувствовала себя плохо и пребывала наверху, в своем будуаре, предаваясь мигрени. Ей и правда нездоровилось. «Дурью мается», – говорили слуги. На самом же деле это было естественным следствием полного безделья и духовной апатии. Женщина необразованная, она не имела представления о том, как можно было бы с пользой распорядиться богатством и досугом, которыми обладала в избытке. Она бы чувствовала себя гораздо лучше, если бы вместо нашатыря и нюхательных солей, к которым она ежедневно прибегала, взялась на недельку за работу одной из своих горничных: стлала бы постели, вытирала столы, трясла ковры и выходила утром на свежий воздух без всех этих шалей, накидок, боа, меховых сапожек, капоров и вуалей, в которые она облачалась, отправляясь «подышать свежим воздухом» в душной карете.

Итак, три сестры были предоставлены сами себе. Они сидели в уютной, красивой, ярко освещенной гостиной и, подобно многим другим девицам их круга, не знали, как скоротать время до чая. Две старшие накануне были на балу и поэтому сидели сонные и ко всему безучастные.

Одна из них попыталась было читать «Эссеи» Эмерсона [89] и заснула за этим занятием; другая перебирала пачку новых романсов, выбирая те, которые ей нравились. Эми, младшая из сестер, переписывала какие-то ноты. Из оранжереи в комнату проникал тяжелый аромат цветов, особенно усиливающийся к вечеру.

Часы на каминной доске прозвонили восемь. Софи (та, которая дремала) вздрогнула и проснулась от их звона.

– Который час? – спросила она.

– Восемь, – ответила Эми.

– О господи, до чего же я устала! Гарри уже пришел? Скорей бы подавали чай, может быть, он разгонит сон. А ты, Элен, как себя чувствуешь?

– Я совсем разбита. Впрочем, после бала всегда так, хотя во время танцев не ощущаешь ни малейшего утомления. Очевидно, балы все-таки кончаются слишком поздно.

– Но что поделаешь? Очень многие обедают только в пять или в шесть. Значит, бал можно назначить не раньше, чем на восемь или на девять. А потом еще довольно долго не начинается настоящее веселье. Заметь, после ужина всегда бывает веселее.

– Ну, я сегодня слишком устала, чтобы учить мир, когда надо устраивать балы. Что ты там переписываешь, Эми?

– Да ту испанскую песенку, которую ты поешь: «Quien quiera»(Тот, кто любит (исп.).).

– А зачем ты ее переписываешь? – поинтересовалась Элен.

– Сегодня утром за завтраком Гарри попросил меня переписать ее… Он сказал, что это для мисс Ричардсон.

– Для Джейн Ричардсон! – повторила Софи таким тоном, точно ее поразила неожиданно пришедшая ей в голову мысль.

– Ты думаешь, Гарри ухаживает за ней с серьезными намерениями? – спросила Элен.

– Я знаю ровно столько же, сколько и ты. Я могу лишь наблюдать и делать выводы. А ты как считаешь, Элен?

– Гарри всегда ухаживает за признанными красавицами. Стоит какой-нибудь девушке снискать всеобщее восхищение, как он становится ее поклонником, стараясь сделать вид, будто она оказывает ему некоторое предпочтение. Это его обычная манера. И в его внимании к Джейн Ричардсон я не заметила ничего особенного.

– Только она об этом, по-моему, не догадывается. Понаблюдай за ней в следующий раз, когда на балу будет Гарри. Увидишь, как она покраснеет и станет смотреть в сторону, заметив, что он направляется к ней. По-моему, он это тоже видел, и ему это приятно.

– Конечно, Гарри был бы не прочь вскружить голову такой хорошенькой девушке, как Джейн Ричардсон. Но я не уверена, что он влюблен в нее, хоть она и очень мила.

– Он наш брат, но я считаю, что он ведет себя недостойно! – возмущенно воскликнула Софи. – Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что Джейн считает его намерения серьезными и что он хочет, чтобы она так считала. А когда он перестанет ухаживать за ней…

– А это случится, как только появится девушка красивее ее, – перебила сестру Элен.

– А когда он перестанет ухаживать за ней, – продолжала Софи, – она будет жестоко страдать, а потом ожесточится и станет легкомысленной бессердечной кокеткой, и все потому, что Гарри бессердечно кружил ей голову. Бедняжка!

– Не нравится мне, что ты так говоришь о Гарри,- заметила Эми, поднимая взгляд на Софи.

– Мне самой не нравится, что я вынуждена говорить так о нем, Эми, потому что я очень люблю его. Он добрый, хороший брат, но он тщеславен. По-моему, он сам не понимает, к какому горю, к какому даже преступлению может привести его это тщеславие.

Элен зевнула.

– Как вы считаете, не позвонить ли нам, чтобы подали чай? Меня всегда лихорадит, когда я посплю после обеда.

– Ну, конечно. Почему бы нет? – заметила наиболее энергичная из сестер, Софи, и решительно дернула сонетку. – Подайте нам чаю, Паркер, – приказала она, когда лакей вошел в комнату.

Она не привыкла приглядываться к окружающим и потому не заметила ничего особенного в лице Паркера.

А лицо это должно было бы ее поразить. Оно было смертельно бледно; губы сжаты как бы в стремлении утаить страшное известие; глаза неестественно расширены. Словом, все черты этого лица выражали ужас.

Девушки, готовясь пить чай, принялись убирать книги и ноты. Дверь снова медленно отворилась – на этот раз вошла няня. Я называю ее «няней», потому что именно эти обязанности она когда-то исполняла, хотя теперь, когда ее питомицы выросли, в доме у нее не было определенных обязанностей. Она была чем-то вроде домашней швеи, а также горничной барышень и экономкой, хотя звали ее по-прежнему «няня». Она жила в доме дольше всех остальных слуг, и с ней хозяева держались не так надменно, как с остальными. Она нередко заходила за чем-нибудь в гостиную по поручению хозяина или хозяйки, а потому ее появление не удивило девушек. И они продолжали каждая заниматься своим делом.

А ей хотелось, чтобы они взглянули на нее. Ей хотелось, чтобы они прочли то, что было написано на ее лице, исполненном горя и ужаса. Но они по-прежнему не замечали ее. Она кашлянула – не естественно, а так, как кашляют, когда хотят привлечь к себе внимание.

– Что случилось, нянюшка? – спросила Эми. – Вы нездоровы?

– Мама заболела? – поспешно осведомилась Софи.

– Да говори же, няня, говори! – воскликнули они хором, видя, что она пытается что-то сказать, но ее душат рыдания.

Девушки в тревоге обступили ее, догадываясь по ее лицу, что произошло что-то ужасное.

– Милые мои барышни! Милые мои девочки! – выговорила она наконец и залилась слезами.

– Да скажи же нам, няня, что случилось! – воскликнула одна из них. – Любое известие лучше, чем это молчание. Говори же!

– Деточки мои! Уж не знаю, как вам об этом и сказать. Дорогие вы мои! Бедного мистера Гарри принесли сейчас…

– Принесли?! Принесли?… Как – принесли?

Эти слова девушки инстинктивно произнесли шепотом, но то был шепот, порожденный страхом. И таким же шепотом, словно боясь, что ее могут услышать стены, обстановка – все эти неодушевленные предметы, говорившие о жизни и комфорте, – няня докончила фразу: