– Юпитера, – ответила девушка. – Конечно, вы были Юпитером, владыкой богов и людей, богом, к которому древние римляне обращались за помощью.

– Вы мне льстите, – сухо заметил Роттингем.

– Нет, нет, я и не пыталась вам польстить, – искренне ответила Сиринга. – Вы помогли мне, дали совет, поделились мудростью. Теперь, когда буду молиться за Меркурия, я буду вспоминать вас. Я буду уповать на то, что Юпитер и святой Франциск услышат мои молитвы.

– Ваши молитвы непременно будут услышаны, – заверил ее граф. – Он отвязал своего коня и немного замялся, держа поводья в руках. – До свидания, Сиринга. Если мы больше никогда не встретимся, помните, что, когда вам станет одиноко, на этом свете есть тот, кто мог бы вас выслушать.

– Я буду помнить об этом, – серьезно ответила девушка. – Спасибо вам, господин Юпитер, за то, что пришли мне на помощь, когда я так в ней нуждалась.

Говоря это, она улыбнулась.

Она выглядела удивительно юной и хрупкой. Совсем дитя, подумал граф и даже испугался, что в любой момент она может убежать и исчезнуть среди сосен. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он приподнял ее подбородок, наклонился и поцеловал в губы.

Это был поцелуй мужчины и ребенка, ее губы были сочными и нежными и вместе с тем по-детски беззащитными. Оба на мгновение застыли на месте.

Затем граф вскочил на Громовержца и, учтиво приподняв на прощание цилиндр, направил коня в сторону поместья, оставив Сирингу одну среди леса. Она еще долго стояла среди деревьев, глядя ему вслед до тех пор, пока он не скрылся из вида и не стих цокот копыт. Потом она обхватила Меркурия за шею и прижалась к ней лицом.

– Ешьте свой завтрак, мисс Сиринга, и не говорите глупостей! – сердито произнесла няня голосом человека, привыкшего раздавать указания малым детям.

– Я пытаюсь, – отозвалась девушка.

Произнеся эти слова, она знала, что не сможет проглотить даже маленький кусочек, потому что он просто не пролезет в ее горло.

Она встала из-за стола и, подойдя к окну, выглянула наружу, в небольшой неухоженный сад, где росли каштаны и огромные кусты сирени.

На ветвях уже набухли почки, и, глядя на них, она с горечью подумала, что, когда настанет пора цветения, ей придется покинуть дом и она не увидит всей красоты весеннего сада.

Услышав позвякивание посуды, она повернула голову и заметила, что няня ставит на поднос завтрак для отца.

– Я сама отнесу ему завтрак, Нана, – тихо произнесла Сиринга.

– Вряд ли сэр Хью станет что-нибудь есть, – ответила та, укладывая на серебряную тарелочку ломтики поджаренного хлеба. – Если он не захочет, то приносите поднос обратно. Кофейный сервиз и остальное столовое серебро будут выставлены на торги.

Сиринга промолчала. Взяв поднос с окаймленной кружевами салфеткой, на котором стояли изящная фарфоровая чашка с цветочным орнаментом и серебряная тарелочка с хлебом, она поднялась на второй этаж.

Поставив поднос на столик возле двери в отцовскую спальню, Сиринга постучала в дверь, но ответа не услышала. Тогда она постучала снова и, взяв со столика поднос, вошла в комнату.

В спальне царил полумрак, но она увидела, что отец не спит, а лежит, откинувшись на подушки и закинув руки за голову.

– Доброе утро, отец, – сказала Сиринга. – Я принесла завтрак.

– Я ничего не хочу, – хрипло ответил сэр Хью.

Сиринга еще не успела заметить полупустой графин бренди на столике рядом с кроватью, но уже поняла, что отец пьян. Поставив поднос, она подошла к окну, чтобы отдернуть шторы и впустить в комнату свет.

– Чашка кофе поможет вам, отец, – осторожно произнесла девушка, зная, что порой любое невинное предложение что-нибудь выпить или съесть способно привести сэра Хью в ярость.

Этим утром отец сразу же потянулся за графином с бренди.

– Конечно, поможет, – ответил он, – но сегодня мне все безразлично.

Отец оказался еще даже более пьян, чем она ожидала. Тем не менее Сиринга решилась задать ему давно мучивший ее вопрос о торгах.

– Не сочтите мой вопрос за дерзость, отец, – сказала она, – но я хотела бы знать, какова точная сумма наших долгов?

В ответ в комнате воцарилась гнетущая тишина. Впрочем, через пару секунд сэр Хью потянулся к бутылке и, налив себе дрожащей рукой бренди, сказал:

– Значит, тебе хочется знать точно? Что ж, раз ты настаиваешь, так и быть, скажу, чтобы больше к этому не возвращаться. Я должен двадцать тысяч фунтов!

Выговорив это, он осушил стакан, откинулся на подушки и закрыл глаза.

Какое-то время Сиринга стояла как громом пораженная, затем пришла в себя и не своим голосом воскликнула:

– Двадцать тысяч фунтов! Но, отец, разве мы когда-нибудь сможем… найти такие деньги!

Сэр Хью открыл глаза.

– Но нам ничего другого не остается! Мы должны это сделать, ты слышишь меня? И десять тысяч фунтов – это долг чести, который необходимо отдать в первую очередь! Незамедлительно!

– Но, отец, джентльмен, которому вы задолжали эти деньги, не посадит вас в тюрьму. Тогда как другие…

– Успокойся! – оборвал он дочь. – Может, я и глупец, Сиринга, и проклятый картежник, но я все еще остаюсь джентльменом! Я человек слова! – Сэр Хью помолчал, а затем, сердито посмотрев на дочь, добавил: – Прекрати думать и говорить, как эти презренные торгаши! Почему бы этим проклятым лавочникам не подождать еще? Черт их побери, они только и могут, что требовать свои паршивые деньги!

– Они и так ждут очень давно, отец, – мягко возразила Сиринга.

– Так пусть, черт возьми, подождут еще! – прорычал сэр Хью и прижал руку к глазам. – Задерни шторы, Сиринга! Зачем здесь свет? У меня раскалывается голова, и если мне придется иметь дело с этими хищными волками, с этими мерзкими стервятниками, которые собрались внизу, то мне пригодилась бы еще одна бутылка бренди!

– Это была последняя, отец, – ответила Сиринга.

– Последняя бутылка! – с отвращением процедил сэр Хью, как будто ему отвратительны были сами эти слова. – Ты в этом уверена?

– Вполне, отец. Это была последняя бутылка, которая оставалась в погребе. Я сама вчера смотрела.

Сэр Хью бросил взгляд на опустевший графин.

– О боже! Да как же я проживу день, не имея выпивки?

– Я принесла вам кофе, отец.

– Кофе! – прорычал сэр Хью. – Я хочу бренди, и будь я проклят, если не раздобуду его! Прикажи, чтобы мне принесли горячую воду для бритья и мои сапоги. Надеюсь, что эта лентяйка, старуха кормилица, вычистила их.

– Да, отец, Нана вычистила их. И еще она выстирала вашу лучшую рубашку, накрахмалила ее и выгладила, – ответила Сиринга. – Ваш сюртук также вычищен и отглажен. – Она глубоко вздохнула. – Прошу вас, отец, не надо больше пить! – взмолилась она. – Если вам придется разговаривать с людьми, пришедшими на торги, то будет лучше, если они увидят вас трезвым и опрятным, а не…

Сиринга замолчала.

– Пьяным как сапожник! – язвительно закончил за нее фразу сэр Хью. – Напившимся, как свинья, пьяным в стельку, да как угодно можно сказать! Это означает моральное падение, утрату человеческого облика! Тот, кого ты сейчас видишь перед собой, недостоин быть твоим отцом!

В словах сэра Хью прозвучала нескрываемая горечь. Движимая порывом сострадания, Сиринга шагнула к нему и накрыла своей рукой его ладонь.

– Извините, отец, – прошептала она. – Вы же знаете, что я помогу, я сделаю все, что только будет в моих силах.

– Знаю, – ответил ей отец уже совсем другим тоном. – Ты славная девушка, Сиринга, твоя мать непременно гордилась бы тобой. – Стоило сэру Хью заговорить о покойной жене, как голос его смягчился и в его налитых кровью глазах блеснули слезы. – Это все потому, что я тоскую по моей Элизабет, – прошептал он. – Я не могу жить без нее, я никогда не смогу жить без нее. Как же она посмела уйти в мир иной и оставить меня одного, как, скажи мне, Сиринга?!

Подобные причитания были хорошо ей знакомы. Она знала, что после того, как отец выпьет и спустя какое-то время начнет трезветь, он становится уже не злобным, а слезливо-сентиментальным.