Мой дорогой друг! Посылаю Вам весточку в знак того, что помню о Вас. Ведь мы пуд соли съели вместе в галерее С. 3, правда? Надеюсь, у Вас все в порядке и Вы устроились на работу.

Послушайте моего совета: не надо больше лезть на рожон. А то дадут такой срок, что закачаетесь. Посылаю 2 фунта просто на счастье. Я и сам сейчас бедный человек, но все же примите это от меня как дружеский привет. Там еще 10 шиллингов — передайте их, пожалуйста, тому маленькому темноглазому парнишке, которого посадили на месяц, кажется, С.4.14. Он отбывал срок с 6 февраля по 6 марта — низенький такой славный паренек, помнится, из Уонтеджа. Уж мы дружили, так дружили. Если знаете, где он, перешлите ему деньги от С. 3. 3.

Я перебрался морем во Францию, и, похоже, жизнь моя налаживается. Во всяком случае, я на это надеюсь. Худо мне пришлось, но в Рединге я приобрел много хороших друзей. Пишите мне на адрес моих адвокатов, указывая на конверте мое имя. Ваш друг

С. 3. 3.

162. ЭДВАРДУ РОУЗУ{270}

Отель де ла Пляж, Берневаль

[Почтовый штемпель — 29 мая 1897 г.]

Дорогой Эдвард Роуз! Друзья, приходившие на свидание со мной, часто говорили мне, что в статьях, под которыми стоит Ваше имя, звучат лестные для меня ноты, признается мое значение как драматурга, и вот я пишу сейчас — впервые после выхода на свободу, — чтобы сказать Вам, какая это радость — знать, что среди тех, кто занимается в Англии эстетикой драмы, есть хоть один человек, помнящий мои произведения и желающий напомнить о них другим. Французы всегда относились ко мне очень тепло, они поставили мою «Саломею» и пишут обо мне как о живом художнике, в то время как англичане отказывали мне даже в том ни к чему не обязывающем признании, какое получают умершие.

Вам, уверен, будет приятно узнать, что я надеюсь вернуться к литературной деятельности и чувствую, что, хотя я многого лишился, о многом не стоит и жалеть. Я стал еще большим индивидуалистом в области этики, но отчетливо вижу сейчас, что жил жизнью, недостойной художника, с ее нарочитым пристрастием ко всему материальному.

Я восхищен Вашими успехами. Для Вас Ваши лавры, наверное, уже увяли, выгорели на солнце, для меня же они свежи и зелены, поскольку о Ваших победах я узнал только сейчас. На самом деле они не должны увядать и для Вас, поскольку достались Вам в трудном и опасном соревновании: инсценировка требует чутья в выборе произведения для переделки в пьесу, и мои друзья поражаются, с каким мастерством сделаны обе Ваши инсценировки. Мне очень хотелось бы увидеть «Узника Зенды», однако я вынужден был заниматься собственной драмой, ужасной по своим истокам и исходу; но я могу извлечь из нее — а может быть, уже извлек — нечто глубоко важное для моей жизни и творчества.

Во Франции я нашел восхитительное убежище, приняли меня с симпатией, даже, могу сказать, радушно. Эта страна стала матерью для всех современных художников, она всегда утешает, а порой и исцеляет своих строптивых сыновей. Чтобы избежать любопытствующих взоров и злых языков, я взял забавный псевдоним «Себастьян Мельмот», поэтому, если Вы когда-нибудь захотите черкнуть мне строчку о своей работе, присылайте на это имя. Вам оно, вероятно, покажется еще более курьезным, чем мне. «Мельмот» — название довольно необычного романа моего двоюродного деда Мэтьюрина, который заворожил Гете и les jeunes romantiques[60] и которому Бальзак дал собственную прелестную концовку. Сейчас эта книга уже потухший вулкан, но я выйду из его кратера, подобно Эмпедоклу, если боги окажут милость отвергнувшему их.

Прошу Вас, хотя в том и не сомневаюсь, хранить в тайне мое имя и адрес. Пишу, чтобы хоть так вернуть столь почетный для меня долг. Искренне Ваш

Оскар Уайльд

163. РОБЕРТУ РОССУ{271}

Отель де ла Пляж, Берневаль-сюр-мер

[29–30 мая 1897 г.]

Мой дорогой Робби! Письмо твое восхитительно, но неужели ты не понимаешь, милый мой, как правильно я поступил, написав в «Кроникл»? Всем добрым побуждениям надо поддаваться. Если бы я всегда слушался моих друзей, я за всю жизнь не написал бы ни строчки.

Посылаю Мэссингэму дополнение — довольно важное; если он его опубликует, перешли мне этот номер.

Еще я спросил его, интересуют ли его другие мои тюремные впечатления и собирается ли он войти в синдикат. Теперь я думаю, что, судя по тому, каким длинным получилось мое письмо, я мог бы написать три статьи о тюремной жизни. Там, конечно, будет много психологии, много моего внутреннего мира; а одну можно будет озаглавить «Христос как предшественник романтического движения в жизни» — эта соблазнительная тема открылась мне, когда я оказался среди нищих и отверженных, то есть такой публики, какую Христос больше всего жаловал.

Бози ужасает меня. Мор пишет, что он фактически дал обо мне интервью! Это непостижимо. Вероятно, не желая причинить мне боль, Мор не прислал мне эту газету — в результате я провел мучительную ночь.

Он не успокоится, пока не погубит меня. Заклинаю Вас, убедите его не делать этого во второй раз. Письма его ко мне возмутительны.

Пришло письмо от моей жены. Там вложены фотографии детей — два прелестных мальчика в отложных воротничках, — но она не предлагает мне встретиться с ними; она пишет, что дважды в год будет видеться со мной сама, но мне нужны прежде всего дети. Какое жестокое наказание, милый мой Робби, и — увы — как я его заслуживаю! Но оно заставляет меня чувствовать себя презренным грешником, а этого я вовсе не хочу. Регулярно присылай мне «Кроникл». И почаще пиши. Одиночество идет мне на пользу. Я работаю. Всегда твой

Оскар

164. ЛОРДУ АЛЬФРЕДУ ДУГЛАСУ{272}

Отель де ла Пляж, Берневаль-сюр-мер

[? 2 июня 1897 г.]

Дорогой мой мальчик! Если ты будешь возвращать мне мои прекрасные письма, сопровождая их письмами, полными желчи, ты так никогда и не запомнишь мой адрес. Он написан выше.

О Люнье-По я, разумеется, не знаю ничего — только то, что он чрезвычайно красив и по натуре настоящий актер. Ведь человеческая натура прекрасно обходится без разума; она черпает силу в самой себе и часто бывает столь же великолепно неразумна, как все могучие явления природы, — к примеру, молния, то и дело сверкавшая прошлой ночью над сонным морем, которое раскинулось перед моим окном.

Постановка «Саломеи» склонила чашу весов в мою пользу — я имею в виду отношение ко мне в связи с моим тюремным заключением; я глубоко признателен всем, кто принял в ней участие. С другой стороны, я не могу отдать свою новую пьесу за бесценок, поскольку я совершенно не представляю себе, на что буду жить начиная с осени, если в ближайшее время не получу денег. Я попал в очень тяжелое и опасное положение: меня уверяли, что меня ждет некая сумма, но на поверку оказалось, что никаких денег и в помине нет. Это был жестокий удар — ведь я, разумеется, начал жить так, как полагается жить литератору, то есть с гостиной, книгами и прочим. Я не могу помыслить об ином образе жизни, если я собираюсь писать; если нет — тогда, конечно, дело другое.

Итак, если Люнье-По не имеет возможности мне заплатить, то я, разумеется, буду считать себя свободным от каких-либо обязательств перед ним. Но пьеса, о которой идет речь, — пьеса религиозная по сюжету и по его трактовке — отнюдь не предназначена для включения в репертуар. Наибольшее, на что я могу рассчитывать, это три спектакля. Я добиваюсь только своего возвращения как художника, своей сценической реабилитации — и не в Лондоне, а именно в Париже. Это мой долг и моя дань уважения великой столице искусств.

Если пьесу возьмет кто-нибудь другой, располагающий деньгами, и разрешит Люнье-По в ней сыграть, я буду вполне доволен. Как бы то ни было, я ничем не связан, и, что еще важнее, пьеса пока не написана! Я все никак не управлюсь с самыми необходимыми письмами, где пытаюсь поблагодарить тех, кто был ко мне добр.