Однако отношение военных к этому мероприятию было скептическим. Так, на призыв Государственной думы и Государственного совета привлечь на военную службу инородцев, ранее освобожденных от нее, временно исполняющий обязанности начальника Штаба Верховного главнокомандующего ген. В. И. Гурко в письме от 9 февраля 1917 года на имя председателя Государственной думы М. В. Родзянко отметил: «Постепенное привлечение к военной службе инородцев, к тому законом ныне не обязанных, представляется желательным. Но принести особо осязательную пользу мероприятие это не может. С одной стороны, потому что не несущие воинской повинности инородцы немногочисленны, а с другой — потому, что большая часть их склонна к конной, а не пехотной службе. Кавалерия же наша по условиям настоящей войны не нуждается в особо значительном развитии. Зачисление же инородцев теперь против желания в пехоту не только не принесет пользы, но может оказаться даже вредным, так как, без сомнения, вызовет среди них большое неудовольствие. Времени же для постепенного приготовления их к военной службе не имеется, и мероприятие это при проведении в жизнь могло бы дать результаты лишь в более или менее отдаленном будущем; между тем солдаты нужны нам теперь. Кроме того, по мнению строевого начальства, большинство инородцев, несмотря на свою воинственность, упорством в бою не отличаются и заменить русских солдат не могут».[343] Таким образом, высший генералитет, справедливо указывая слабые стороны проекта вливания в войска инородческих контингентов, отказывался от их призыва непосредственно в войска. Тем более что кампания 1917 года должна была стать решающей.
К моменту падения царизма уклонение от воинской службы стало основным преступлением внутри страны. Неудивительно — более пятнадцати миллионов мужчин за войну носили военную форму, имели в руках оружие, и притом мало кто из них вообще желал участвовать в войне. Отсюда и превышение дезертирства в общем числе тяжелых преступлений: раз наказанием за дезертирство предусматривалась смертная казнь или пожизненная каторга, то это и есть одно из самых тяжких преступлений, согласно текущему законодательству.
О количестве дезертиров к Февральской революции может свидетельствовать следующий региональный факт. Так, в начале марта 1917 года в Тульскую губернскую каторжную тюрьму были переведены сто десять арестантов, в том числе шестьдесят восемь дезертиров, двенадцать осужденных за уклонение от военной службы, шесть — за проступки против воинской дисциплины, один мародер, один — за побег с военной службы. Все прочие, в количестве двадцати двух человек — уголовники.[344] Четыре пятых арестантов — нарушители военного законодательства.
Резкий рост числа дезертиров происходит уже после Февраля 1917 года. Связано это, разумеется, с политическими изменениями. Резкое ослабление государственных репрессий, популизм новой власти, законотворчество Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов (целиком системы Советов), падение дисциплины и командного авторитета командного корпуса — все это не могло не повлиять на не желавших продолжения войны людей. Углубление революционного процесса, связанное с легализацией отчетливо антивоенной большевистской партии и переходом государственной власти в руки социалистов, с необычайной силой ударило по Действующей армии, как и по Вооруженным силам вообще.
Характерно, что на первых порах дезертирство опять-таки еще имело скрытые формы. Это эвакуация бойцов в тыл под любым надуманным предлогом (как правило — ранение, чаще всего ранение фиктивное, или болезнь), что позволило бы ему более уже не возвращаться обратно. Например, за март — май из Действующей армии были эвакуированы шестьсот двадцать тысяч солдат, из которых только около двухсот тысяч вернулись в окопы.[345]
Такого большого количества действительных раненых при отсутствии активных действий на фронте быть не могло. Ведь противник, не желая вызвать патриотические настроения в России, выжидал полного саморазвала могущественной северовосточной империи. Уровень медицинского обслуживания в период Первой мировой войны был довольно высок, так что и подавляющее число больных не нуждалось в отправке в тыловые госпитали или городские больницы. А тут речь ведь идет почти о полумиллионе солдат, так и оставшихся внутри страны. Понятно, что эти эвакуированные фактически являлись дезертирами, не числясь таковыми официально: по деревне циркулировали слухи, что дезертирам земли не дадут.
Солдаты, не желавшие воевать, когда новая власть дает свободу и землю, весной 1917 года бросились в тыл. Наводнение российского села бывшими фронтовиками послужило катализатором к войне крестьянства против частной земельной собственности — как помещичьей, так и хуторской, и всякой прочей. Ослабление центральной власти способствовало этой войне в максимальной степени. Ведь многие дезертиры к тому же имели при себе какое-либо оружие.
Старая система правоохранительных органов оказалась уничтоженной, а новая — милиция — не могла ничего противопоставить правонарушениям. И вообще в российском селе не стало людей, которые должны были заниматься поисками уклонистов. Кому это было нужно в революционной стране? Д. И. Люкшин верно пишет, что дезертиры в деревне 1917 года — это зачинщики первых крестьянских беспорядков. Дело в том, что в 1917 году одним из первых деяний новой власти стала ликвидация жандармерии и полиции и в итоге «дезертиры, розыском которых ранее занимались жандармы, оказались представлены сами себе. Их число возросло неимоверно».[346] Такая служба, как сельские стражники, еще и до революции испытывавшая кадровый голод, после Февраля была свернута. Новые правоохранители назначались из односельчан дезертиров, и назначения эти производились сельскими комитетами, заинтересованными в углублении революционного процесса.
Закрепление революции ее распространением в село позволило крестьянству приступить к разрешению аграрной проблемы на собственных условиях. И те люди, что активно способствовали такому разрешению, были необходимы селу. Это как раз и были дезертиры — крестьяне, пользовавшиеся определенным авторитетом, повидавшие жизнь и вдобавок впитавшие в себя тот неоценимый опыт, что не мог быть приобретен в мирное время. А Россия образца 1917 года — это не только революция, но и продолжение войны.
Таким образом, во главе аграрного переворота, который в 1917 году только начинался, вставали именно военнослужащие — в большинстве своем весной-летом это были солдаты, уклонявшиеся от несения воинской службы. Многие из них — фронтовики и участники боев. В результате «дезертиры (не желающие воевать и стремившиеся сделать все, чтобы только не попасть на фронт) привнесли в деревню элемент буйной, непредсказуемой девиантности. Как бы это ни показалось странным для русской истории, человек с ружьем, человек в солдатской шинели (о котором только ленивый не говорил как о цементирующей основе общества) разрушал исконные представления о нравственности, правопорядке, внутренней самодисциплине. Ставка делалась исключительно на силу и фактор оружия».[347]
Размах массового дезертирства после Февраля и вплоть до Октября и выхода России из войны постепенно принял характер самодемобилизации российских Вооруженных сил. Два миллиона дезертировавших солдат фронта и тыловых гарнизонов — вот результат деятельности либеральной буржуазии, которая в 1917 году пыталась управлять и руководить революционной и одновременно воюющей страной. В эту цифру входят как непосредственно дезертиры и уклонисты, так и те солдаты тыловых гарнизонов, что не отправились в окопы даже в преддверии Июньского наступления.
Потому цифра так велика, что данные отказники также, по своей сути являлись дезертирами, ибо не пожелали влиться в Действующую армию. Разве трехсоттысячный столичный гарнизон, гарантированный от отправки на фронт, — это не дезертиры? Каждый из них имел возможность отправиться в траншеи на добровольных началах, но ведь кто сделал это? Просто новая форма уклонения от воинской службы.
