— Михаил Никитич, — доверчиво сказал он, — у меня беда. Неизвестно почему отец решил, что деньги из его кабинета тогда взял я. Вот я и подумал спросить у вас… Вернее, уточнить… В общем, простите меня за дурацкий вопрос… но вы точно звонили ему тогда по поводу Егора?

Поняв, что Гоша ничего еще не знает, Сушко блаженно расслабился:

— Георгий, ну как можно! Конечно же, я звонил тогда вашему отцу.

— И… что он сказал?

— Он прекрасно меня понял и обещал не слишком ругать Егора.

— Не понимаю. Сегодня он обвинил в краже меня. С чего он взял, что это я виноват?

— Гоша, поверьте, Александр Николаевич совершенно точно знает, что вы не виноваты, — Михаил Никитич врал теперь так самозабвенно, что сам почти верил собственной брехне.

— Но… — Гоша опять надолго задумался, — тогда я вообще ничего не понимаю, зачем было обвинять меня?

Сушко поспешил объяснить:

— Ну, этому может быть миллион причин. Может, он хотел вас подразнить или понаблюдать за вашей реакцией, а может, и спровоцировать на какую-то откровенность…

— Не слишком ли жестоко?

— Гоша, вы полагаете, что империю, подобную той, что создал Александр Николаевич, можно сделать в белых перчатках?

— Но я ведь его сын!

— Старые волки вовсе не стремятся уступать место молодым.

— Не считает же он своим соперником меня?

Сушко выразительно промолчал, как бы давая сделать вывод самому собеседнику…

Гоша его прекрасно понял:

— Михаил Никитич, но это просто смешно! Я в империи отца никто, пустое место! Там тысячи сотрудников, десятки блестящих конструкторов, два зама, наконец!

Сушко выразительно хмыкнул:

— Гоша, замы Александра Николаевича, как вы прекрасно знаете, к проектам не имеют никакого отношения. Среди остальных сотрудников есть хорошие конструкторы и хорошие организаторы, но нет никого, кто бы совмещал в себе все эти качества. Да Александр Николаевич и не допустил бы в свой огород такого человека. Так что вы совершенно зря себя недооцениваете…

Гоша окончательно скис:

— Все так серьезно?

— Знаете, Гоша… Может, мне и не следует вам это говорить, отношения отца и сына — слишком тонкий вопрос… Но вы мне всегда нравились, и потом, вы достаточно умны, чтобы сделать правильные выводы из того, о чем я вам скажу… Хоть я сейчас и занимаю небольшой пост, меня по старой памяти иногда приглашают на серьезные, если так можно выразиться, банкеты. Вот, например, два дня назад на одном из них министр изволил пошутить над вашим отцом, мол, стар стал Иванов, пора молодежи дорогу уступать… Тем более что сын недавно защитил блестящую диссертацию, которая по уровню тянет на докторскую.

— И что сказал отец?

— Дай Бог, чтобы я ошибался, но, похоже, вашему отцу этот разговор совсем не понравился. Наверное, он не понял шутки. Я слышал, как после этого он разговаривал с вашим заведующим кафедрой. Ну, с этим субъектом, похожим на престарелого Пушкина?

— С Борисом Борисовичем? — уточнил Гоша.

— Да, да, именно…

Гоша поспешил уточнить:

— Отец говорил мне, что встречался с ним, и Голь-штейн обещал мне помочь с интересным заказом.

— А отец говорил вам, что сначала ваш Борис Борисович хотел предложить вам работу в Москве?

— Говорил!

— Даже так?

— А что здесь особенного?

— То, что именно Александр Николаевич отговорил вашего патрона от этой идеи.

— Отец сказал, что с той должности я никуда не сдвинусь в течение всей жизни. И работы, на которой можно показать себя, там не будет… — неуверенно сказал Гоша.

— Как все просто! И вы согласились! Вам на самом деле хочется вернуться в Тюмень?

— Но перспективы…

— Лучше, чем в Москве? — тон Михаила Никитича был откровенно ироничным. Правда, как будто одумавшись, он поспешил успокоить молодого человека:

— Вы не расстраивайтесь, Гоша, не расстраивайтесь. История знает немало примеров, когда родители не то что ссылали, а убивали своих детей, дабы те не могли занять их место. Так что, как бы это ни было обидно, в вашем случае нет ничего особенного…

Вот так просто. Всю жизнь бежать к цели и вдруг узнать, что на самом деле эта цель не существует. Всю жизнь он хотел быть достойным своего отца, но оказалось, что отец вовсе в этом не нуждался. Ему был нужен бесталанный и послушный Егор, а вовсе не талантливый и капризный Гоша.

Молодой человек вышел из телефонной будки на улицу, посмотрел по сторонам, вдохнул еще теплый осенний воздух. Но радости он не испытывал. Темная волна обиды все ближе и ближе подступала к сердцу…

…Он столько боролся за то, чтобы услышать от отца похвалу! Он так хотел доказать ему, что достоин быть его сыном. И вот теперь, когда, казалось, все получилось, беда настигла его из-за угла. Оказывается, все эти месяцы, пока он не спал ночами, переживал и работал как сумасшедший, его отец, его родной отец считал его вором…

Гоша совершенно не думал о том, кто же на самом деле взял деньги из кабинета отца. Он даже не хотел уточнять, в чем именно его собирался обвинить Александр Николаевич. Единственное, что он понял из разговора, — это то, что отец в самом деле мог так плохо о нем думать, — при этом ни в чем его не упрекая. Выходило, что его собственные заслуги не имели никакого значения и никак не влияли на отношение отца к нему. Он мог быть кандидатом наук, новатором, передовиком — а мог быть предателем и вором: отцу, похоже, было все равно…

Гоша покурил, стоя возле дома. Постоял в очереди за пивом и выпил две огромные кружки, что было совсем не в его характере. Посидел на скамейке у соседнего дома, но терзавшая душу боль не проходила, а все больше и больше впивалась в сердце, заставляя дрожать руки и кружиться голову.

Поняв, что больше не может сидеть без движения, Гоша пошел вперед. За дорогой был парк с красивым прудом, где он любил гулять в детстве. Гоше на секунду показалось, что, если он пойдет туда, к маленькой каменной пристани, рядом с которой стоит большой дуб, ему станет спокойнее. Он шагнул на мостовую, машинально отметив, как тяжело, толчками, бьет в голове боль. Почему-то вдруг показалось, что свет ясного дня померк, как будто кто-то наверху выключил электричество. Невероятная тоска заполнила его целиком.

Гоша почти не анализировал возникшее в душе чувство. Оно было нелогичным, нахлынувшим из каких-то темных недр подсознания. Еще час назад довольный и счастливый, он вдруг потерял в жизни что-то очень важное, перестал видеть смысл и цель, которые раньше ему казались такими значимыми… Отчаяние нарастало, и он, остановившись в центре улицы, расстегнул ворот рубашки и потер рукой грудь…

Гоша не слышал, как рядом с ним раздался скрежет тормозов. Перелетая через капот машины, он почувствовал только одно — боль ушла…

— Ах, как я рада вас видеть! — полная дама в темном бархатном платье с прической из взбитых обесцвеченных волос заключила академика в свои объятия. Он невольно охнул — разумеется, про себя… Жаловаться на всеобщее внимание ему сегодня не полагалось — такова участь триумфатора.

Весь вечер Александр Николаевич утопал в объятиях и поцелуях. Сегодня был его звездный час. Огромные хрустальные люстры искрились под потолком радужным светом, столы с закусками символизировали изобилие и роскошь, а улыбки окружавших его людей были лучшим свидетельством того, что свою жизнь товарищ Иванов прожил так, чтобы ему никогда не было «мучительно больно за бесцельно прожитые годы».

Затмевая блеск бриллиантов, сверкавших на шейках и в ушках дам, на лацкане пиджака академика сиял орден Ленина, и Александр Николаевич, как ребенок, не мог отказать себе в удовольствии время от времени взглянуть на эту взрослую игрушку. Но еще больше удовольствия награда доставляла его супруге. Обтянутая черным французским платьем, Лиза робко держалась за спиной мужа, боясь отойти от него хоть на секунду. Глаза ее светились, выдавая огромный внутренний подъем. Казалось, все светлые и темные стороны ее натуры слились в едином порыве — и светлая радость, и тщеславие, и искренняя любовь, и огромное честолюбие — все это одновременно возбуждало и завораживало ее, заставляя смотреть на мужа с обожанием и восторгом. Александр Николаевич в эту минуту был для нее воплощением всего самого важного на свете — мужем, другом, отцом, почти богом.