Мои распоряжения выполнялись с невиданной доселе быстротой и сопровождались докладом о выполнении, как и положено по уставу. Я начал волноваться.

При моем приближении к группе офицеров и мичманов даже с других экипажей, среди них пробегал какой-то легкий шепоток, а потом все принимали стойку «смирно».

Мое слово, и раньше не малого стоившее, приобрело стопудовый вес. Я перестал спать ночами.

Ларчик открылся просто. После очередной стычки с механиком из-за его неготовности к политзанятиям и моего обещания с ним разобраться, этот краснолицый, стодвадцатикилограммовый пятиборец побледнел, стал меньше весом и ростом, скукожился и произнес:

— Что, и мне морду набьете, как Першингу? Нахватались этих японских штучек, а теперь людей терроризируют…

Будучи лейтенантом, я действительно занимался каратэ. В Петропавловске. Ни разу я не применял свои знания во вред людям. А как хотелось! Я намеренно шел на группу хулиганов, покуривающих сигареты и обсуждающих свои дела. Я проходил через центр этой маленькой толпы, практически расталкивая хулиганов плечами. Я был один, их много. Но ни разу никто из них не возмутился и не начал конфликт, который был мне необходим для проверки своих навыков на практике. Спарринг — это не то.

Завидев меня, хулиганы просто расступались. У нас это стало доброй традицией. Очевидно, я был настолько уверен в себе, что они это чувствовали и намеренно не шли на конфликт. Вскоре они стали со мной здороваться. Бить людей, желающих тебе здоровья неэтично, так что «полевые испытания» моих каратистских способностей так и не состоялись.

— Какую морду? Я, Першингу?

— А о чем вся бригада шумит? На остальных лодках матросы матросов бьют, а на «Б-33» зам офицеров мордует. Кстати, минер и помощник по этой причине уже рапорта написали, с просьбой о переводе в другие экипажи… Вас боятся.

Настала моя очередь побледнеть. Не было у нас ничего хуже, чем неуставные взаимоотношения. Это когда старшие по сроку службы матросы мордуют младших. Я боролся с ними беспощадно.

Уличенный в издевательствах поступал в мое распоряжение. Утром, после подъема флага и позора перед строем, ему вручалась жестяная трехлитровая банка с веревочкой, и ставилось задание: очистить грязную два. Это цистерна, в которую сливаются нечистоты. В море она освобождается сжатым воздухом. У берега, в силу того, что личный состав ходит гадить на пирс, и из соображений экологии, ее не чистят.

Емкость ее две тонны и заполнена она, обычно, на две трети, так как не все из лодочной вахты ходят на пирс.

Горловина ее находится во втором, офицерском отсеке.

Банка опускается в горловину и наверх вытаскивается около трех литров дерьма. Нужно пройти через весь отсек, перейти в центральный, подняться по вертикальному шестиметровому трапу, вылезть в ограждение рубки, сойти по трапу с лодки, дойти до конца пирса и это дерьмо вылить. Кажется, ничего сложного. Но!

С банки, естественно, капает на палубу отсека. Капли надо вытирать. Немедленно. Банку ставить и тереть палубу. В это время кто-то из офицеров обязательно на эту банку натыкался и переворачивал, пока годок подтирал капли в другом конце отсека.

Убирать приходилось уже два с лишним литра разлитого дерьма. Потом мыть палубу чистой тряпкой и чистой водой. Воду тоже надо выливать за пределами лодки.

Капли воды или не дай бог, дерьма в центральном посту лодки, коим является третий отсек, просто не допустимы. Вертикальный трап, через который выходят наверх — в центральном. Попробуйте подняться по вертикальному трапу с привязанной к руке банкой, полной жидкости, когда длина трапа шесть метров, а веревки с банкой на конце — три метра, и не пролить ни капли. И лезете наверх вы в узкой трубе. Миллион тугриков умельцу или немедленный дембель обещаю сразу.

Из банки льется в центральный, и вы опять должны мыть отсек. А потом — все сначала: зачерпнуть говно — донести в конец отсека, поставить банку — вытереть палубу — перейти в центральный — подняться, вынести банку в ограждение рубки — спуститься, вытереть капли в центральном — сойти с лодки, добежать до конца пирса, вылить дерьмо — спуститься зачерпнуть и т. д. В идеальных условиях вам надо повторить этот путь, если никто не опрокидывал банку, всего пятьсот раз в одну сторону, и пятьсот в другую. Промежуточных спусков-подъемов я не считаю.

В корабельных работах есть перерывы на построения, на прием пищи и т. д. Где они вас застанут на вашем нелегком пути, неизвестно. Горловину надо закрыть, банку вынести и успеть на построение. Иначе накажут.

А вечером, когда вы, пропахший потом и дерьмом, мечтаете упасть в койку, за две минуты до отбоя — он знает устав, после отбоя нельзя — вас вызывает замполит, и часа два рассказывает о недопустимости неуставных взаимоотношений.

На моей памяти почти справился с заданием матрос Курбанов. Он за день поднялся и спустился 78 раз. Его добили задушевные беседы за полночь. На второй день он работал, но идти ко мне отказался, пришлось применить силы дежурной службы. На третий он плакал и просил с ним не беседовать, якобы он уже все понял и не тронет молодого и пальцем. На четвертый пообещал повеситься, на что в ответ получил веревку и кусок мыла, заранее мной приготовленные. Я прекратил беседы лишь через пять дней, да и то из-за выхода в море.

И вот меня, записного гуманиста, обвиняют в физическом насилии над подчиненным!

Я вызвал Першинга. Першинг задрожал, глядя на меня, и сказал, что ничего, кроме того, что упал, не помнит.

— А что последним помнишь, перед тем, как упал? — с надеждой спросил я.

Першинг долго молчал, мялся, потом выпалил:

— Ваше злое лицо! — и закрылся от удара руками.

Не знаю, что бы я с ним сделал, но постучал посыльный — меня вызвали в политотдел.

В политотделе собрался весь ареопаг и секретарь парткомиссии, Чугунов, начал процесс. До меня в политотдел вызывали Першинга.

Вышел я оттуда с грустью на сердце, выговором в учетной карточке и приказом о переводе на другую лодку.

С тех пор я не люблю лейтенантов. Особенно не умеющих пить.

Старпом был невелик ростом, усат, изящен и интеллигентен в своем кругу. Вне его он был полным барбосом и иродом. Он закончил одесскую мореходку, а потом перешел в Военно-морской флот. Этакий новый Маринеско. Из-за хорошего английского его, еще гражданского моряка, направляли шпионом на судах почти во все порты мира. Проще перечислить страны, где он не был в должности четвертого помощника со спезаданием, чем те, где он был. Я не мог понять этого безрассудного шага: сменить такую интересную работу на флотскую рутину?

Однажды он признался, что рапорт о переводе в ВМФ писал с большого бодуна, а потом о нем забыл. Их гражданское судно встретилось с военным кораблем в каком то иностранном порту. Обнимались, целовались, пили, переодевались в форму друг друга — военные в гражданское, гражданские в военное. Старпому так были к лицу погоны капитан-лейтенанта и китель, что к утру он с помощью друзей написал рапорт о переводе в ВМФ.

Конверт подписал просто: «Главкому ВМФ. Лично». а охламоны-военные отправили его секретной почтой в Москву. О письме он к полудню и не помнил.

А на флоте ничего не забывают. Писали — будьте любезны. Пришел приказ, и старпом сменил витые погоны моряка торгового флота на прямые, военные, со звездочками. Думать надо, что делаешь и кому пишешь.

Жили мы на лодке в одной каюте, общались тесно.

Он иногда напевал себе под нос песенку: «Знаю я где спят туманы, где ночуют ураганы, и когда цветут бананы на Канарских островах…» Поверьте, он знал.

Чего не знал, о том не стеснялся спрашивать:

— Викторович, а каков срок службы гитары, через сколько ее списывают?

На мой ответ, что через два года, но у нас гитара еще хорошая, он скептически покачал головой и загадочно сказал:

— Пока хорошая, — и вышел.

Время было позднее, после отбоя. Казарма затихла в расслабленной дреме перед тем, как утонуть в тревожном сне, вскрикиваниях и пускании ветров. Эта дрема называется удивительно метко: отход ко сну. Но откуда-то издалека доносились неположенные звуки, нарушая сонную идиллию и воинский порядок: как будто кота тянули за яйца, а он жалобно мяукал. Потом раздались крики, звон, звук гулкого удара и треск.